Евгений Пинаев

Шантарское море

Повесть

1

“Дул ветер...”

Этой фразой начинался роман Александра Грина “Золотая цепь”. Боря Грехов впервые прочел роман очень давно. Тогда он ходил старшим механиком на плавбазе “Кавказ” и еще не задумывался о пенсии. Ее время лежало далеко и выглядело из низов громадного судна, из вечно грохочущего машинного отделения слишком проблематично. Тогда детство было гораздо ближе и часто бередило Борину душу, как говорил его приятель Коля Клопов, “всякими романтическими бреднями”. Как бы то ни было, “Золотая цепь” запомнилась на всю жизнь, дословно запечатлев в памяти лишь самую первую фразу. Это, видимо, случилось потому, что в жизни Грехова ветры дули постоянно. Когда Боря только-только стал пахарем голубой нивы, среди рыбаков бытовала грустная присказка: “Задуй, родной, дай выходной!” В штормовые дни их суденышки выбирали тралы и дрифтерные порядки, чтоб переждать непогоду и подтвердить жизненное кредо, сформулированное тем же соленым фольклором: “Рыбу — стране, деньги — жене, а сам — носом на волну”.

Грехов посмотрел в окно рубки, за которым дул ветер, а в конце причала на покосившемся столбе раскачивался тусклый фонарь, прикрытый сверху жестяной нашлепкой. Вдруг подумалось, что детство, хотя и скрылось в невообразимой дали, каким-то образом настигло его в этом забытом Богом поселке на берегу студеного Охотского моря. И он, как когда-то на “Кальмаре”, снова кукует на борту небольшого шлюпа “Малыш”, хотя уже и не ждет и не жаждет никаких приключений.

“Остаться бы мне в Приморске с младшим сыном и дочкой да нянькаться с внуками... Так нет же — снова на Тихий потянуло! У старшего, понятно, флотская дорога, куда пошлют, туда и едет. Капитан-лейтенант... пограничник... А я-то, старая швабра, с какой корысти подался на восток? И Веронику сманил. Ладно, у Ваньши офицерское общежитие во Владике, а нам-то аж в Николаевск пришлось махнуть. А если б не встретил Григория Силыча? Подумать страшно. Старый шкипер — вот он, детство, — выручил опять, даже работенку сосватал...”

А ночь была точь-в-точь, как у Грина. И шалман был поблизости. Сидит в нем сейчас не старший шкипер Кабачный и не сын его, шкипер нынешний, — сидят и судачат в подпитии радист Юрка Тропилло, кок Витька Артюшин и штурманец Сема Калюжный. С ними, кажется, увязался и новый матрос, из местных.

Радист и кок числились еще и матросами. Совмещали все. Шкипер стоял вахту за старпома и за второго штурмана. Настоящий штурман Семен Калюжный был, как и механик Грехов, записан в судовой роли матросом первого класса. Только боцман Никифор Векшин оставался просто боцманом, но, в силу должности, что ли, вкалывал где придется, делал самое необходимое в данную минуту, постоянно был на подхвате.

Два дня назад шкипер и боцман отправлялись на север, рассчитывая достать там или здесь сколько-нибудь солярки. Собственно говоря, “достать” — это бзик шкипера Кабачного, обозлившегося на хозяина, экономившего на всем и заставлявшего расходовать минимум топлива. Грехов в эти дела не встревал, хотя и знал, как никто другой, что левый танк полнехонек, да и в правом что-то еще плескалось. “Икспидиция” отбыла, держа курс на Аян. Грехова оставили на руководстве. Когда народ пополз с “Малыша”, Боря назначил себя и плотника-матроса Петьку Морду, фамилию которого он, увы, так и не узнал, на пожарную вахту. После ужина Петька залег в кубаре и только однажды вылез наружу, чтобы пописать с борта. Лень, видите ли, дойти до гальюна. Кажись, бражошки изладил и боится не донести, расплескать по дороге... Ну, висельник...

Фонарь на столбе внезапно погас. Грехов покосился на слабосильный пиронафтовый светильник: он болтался у мачты между рубкой и сходней и ровным счетом ничего не освещал.

“А я несчастная подвахта частная...” — пропел Боря и подумал: ведь если случись что, Морду лебедкой не вытащишь из кубрика. Командочка собралась! Трупилло — тот еще “маркони”, но во всем остальном салага, как, впрочем, и Сема Калюжный. Им бы только упиться на берегу. Настоящие мариманы — Кабачный да боцман. Да где они?

В ящике стола — всевозможный хлам. Грехов сдвинул его и достал из дальнего конца старенький наган, завернутый в тряпицу. Оружие принадлежало шкиперу. Он в редких случаях доверял его только боцману и Грехову, старому знакомому своего отца. Вот и теперь оставил на всякий случай. Грехов распахнул полушубок и сунул наган за брючный ремень, но не спереди, а сзади. Над крестцом поместил. Еще и прикрыл пододетой телогрейкой и свитером.

2

Близилась полночь.

Грехов, вперивший взгляд в то место, где из-за фальшборта едва выступала сходня, внезапно заметил какое-то шевеление на причале. Сначала он не придал значения неясной и мимолетной подвижке. Мало ли что померещится! Да и Морда его отвлек. Снова возник у планширя, расстегнул штаны и плеснул, как из шланга, угодив прямо в рыло тому, кто затаился у сходни. Грехов услышал сдавленные матюги, а следом: шпок! Выстрел, батюшки! И почти без вспышки. Петька ошарил мотню и... повалился назад. Грехов вскочил. Рука, к счастью, не сунулась к нагану. Не успела. За спиной скрипнула дверь — в полушубок уперлось дуло автомата, а голос, лениво упреждающий, звучал убедительно:

— А ну, сучара сраная, стой как стоишь...

Грехов замер, но боковым зрением узрел в черном зеркале левого окна здоровенного амбала в черной же офицерской накидке. Она почти сливалась с ночным небом, и рожа бандита, словно полная луна, висела под притолокой как бы отдельно от широкого туловища.

— Погодка-то, а? Нашинская! — весело произнес тот, что стрелял в плотника.

Он посторонил амбала и вошел в рубку, держа пистолет с глушителем в левой руке.

— Дул ветер... — машинально ответил Грехов и вздохнул.

— Дул, говоришь? — переспросил долговязый и рассмеялся почти добродушно: — Он и сейчас дует, мариман. В наши паруса дует, дедушка, — добавил, видимо, разглядев, что перед ним не добрый молодец, а явный пенсионер, хотя и не развалина. — В угол! — тотчас приказал парень. — Сит дуан, плиз! — указал пистолетом на стул и прикрикнул, заметив, что пленник, успевший опуститься, сунул руки в карманы: — Лапы — на стол!

Теперь Боря смог рассмотреть долговязого: крупное, ну, прямо лошадиное обличье. Жеребячья челка, падавшая на лоб из-под козырька флотской фуражки, и большие уши, не оттопыренные в строну, а торчащие вверх по сторонам околышка, увеличивали сходство, но вот гляделки, слишком пустые и холодные для благородного животного, источали не ласковый свет, а жестокость.

Грехов не понимал смысла случившегося. Что можно взять на крохотном суденышке с пустыми трюмами? Несколько бочек рыбы? Правда, есть еще и пушнина, но и ее всего-ничего. Нет, игра не стоила свеч, а эти наверняка играют по-крупному. Конечно, он знал, что объяснение есть и оно появится, но легче от этого не было, так как сценарий, разыгранный в традициях американского боевика и превративший Грехова в участника, разворачивался в реальности, а не на экране.

Долговязый расстегнул клеенчатый плащ, блеснувший мрачными складками траурного пошиба, и окликнул амбала:

— Чумазый!

— Ну? — отозвался тот и опустил автомат.

— Сходи и убери жмурика.

— Куда его? За борт, что ли?

— Дура! Видишь дверь на баке? В нее и сволоки. Пока. Там у них кубрик.

— Так я его в морг превращу! — ухмыльнулся Чумазый и поспешил к убитому, который так и лежал с отворенной мотней и раскинутыми руками.

— Оружие имеется? — спросил долговязый.

— Откуда? — Грехов похолодел, вдруг ощутив крестцом выпуклость револьверного барабана, но ответил, как мог, спокойно и естественно: — На пустяшной лайбе оно ни к чему. Хотя.. там, в столе, два газовых баллончика.

— Ладно... поверим. И проверим.

В ящике, выдернутом рывком, загремели связки ключей, гайки, прочие железки. Нашарив нужное, долговязый сунул баллончики в карман. Делалось это правой рукой. Левая по-прежнему не расставалась с пистолетом.

— А теперь, дедуля, слушай, как говорят в Одессе-маме, сюда. Разговор будет серьезный. Есть предложение, а от того, как оно будет воспринято, зависит, мой друг, твое счастливое или несчастливое завтра. — Он вскинул руку и, высвободив из-под обшлага часы, глянул на циферблат. — Завтра уже близко. Всего лишь час до полуночи, а полночь, как утверждал мудрый Флобер, предел для честных удовольствий, ибо все, что делается после, безнравственно. Вот и я, как это ни тяжко, если не получу положительного ответа, буду тебя, дедушка, немного убивать.

Амбал вернулся и просунул голову в дверь.

— А этого не надо... в морг?

— Повременим, — ответил долговязый, бывший, очевидно, старшим. — У нас еще и переговоры не начались. Понадобиться, я и сам сажу ему в подбрюшье жменю свинца.

— Хватит девяти граммов. Ээ-а... — зевнул Чумазый. — Как в лампочку, да?

— Вот-вот... ты не торчи здесь, — посоветовал пахан. — Присматривай за берегом. Вдруг ветер ненароком занесет очевидца.

Чумазый захлопнул дверь, но остался поблизости, возле штурвала. Грехов видел его кепку, торчавшую из-за нактоуза.

— Что да как, объяснять не буду, — начала противная сторона, и Грехов навострил уши. — Что да как — не для твоих ушей, — пояснил долговязый, а Боря невольно посмотрел на его уши. — От тебя, дед, требуется одно — помощь. Сейчас мы отплывем на север, а ты будешь держать курс на Аян. И с движком разберешься.

— Допустим, я соглашусь... — начал было Грехов.

— Но-но! Ишь, “допустим”! — оборвал его долговязый. — Твое дело телячье: обосрался и стой.

— Допустим, я соглашусь, — упрямо повторил Грехов, — но я же не шкипер — матрос. И солярки кот наплакал. Отойти отойдем, а куда доберемся?

— Туда и доберемся, докуда хватит, а там паруса вздернем. И запомни: я сам шкипер, всю навигацию беру на себя. Твое дело рулить по компасу и блюсти движок. Чтобы не чихал до времени.

Он сунул пистолет за ремень и достал пачку “Мальборо”.

— Куришь?

Грехов взял сигарету и прикурил от протянутой зажигалки.

— Ну, вот, — кивнул помягчевший “шкипер”. — Значит, договорились? Выкурим трубку мира и — за дело. Надо спешить. А что до вашего Кабачного... видишь, мы и фамилию знаем! То шкипер сей, как и боцман, в наших руках. Если вздумаешь брыкаться, им недолго поститься. Охотское море, сам знаешь, глубокое, а рыбы в нем на аппетит не жалуются.

Грехов бросил окурок в жестянку из-под маслин, служившую пепельницей, и спросил:

— А как же наши... те, что на берегу?

— Были ваши, стали наши! — хохотнул долговязый. — Хлещут сейчас водяру у одной шалашевки. Созданы все условия для культурного времяпрепровождения. Баб для всех хватит, а водки — залейся. Мы не жлобы. И ты, дед, не останешься в накладе. Я и сам, когда все обтяпаем, добавлю от щедрот.

— жменю в подбрюшье? — усмехнулся Боря.

— Вот и поговори с остолопом! — воскликнул “шкипер”, повысив голос до командирского окрика.

Он поднялся со стула.

— Слушай, старче, мы и коньячок прихватили, колбасок разных и прочий деликатес. Небось, тяпнешь стопарь за успешное плаванье и за тех, кто на берегу?

— Я непьющий...

— Да ну-у?! — протянул долговязый, которого Грехов решил называть Шкипером, чтобы как-нибудь называть. — Не строй из себя целку — староват. Впрочем, дело хозяйское. В таком случае марш к движку!

Скомандовал и ушел, уверенный, что приказ будет выполнен.

Грехов поплелся в машину.

3

Как только ожил движок, Грехова вызвал на палубу новоявленный Шкипер.

— Давай на руль, папаша, — отвязываемся!

Грехов прошел на корму и стал к штурвалу.

Он чувствовал себя неважно. Слабость в ногах и медный привкус во рту — не самое страшное. Уж больно погано было на душе, и постоянно грызла одна и та же мысль: что же дальше, как быть и что предпринять?

“Спокойствие, Боря, главное — спокойствие, — упрашивал он себя, наблюдая, как эти управляются с концами. — Держись из последнего, приведи нервы в меридиан и жди момента. Все зависит от него, поэтому холодная голова сейчас нужнее горячего сердца. Хозяин был скуповат, но теперь это во благо. Про заначку эти не догадываются, а сожжем остатки из расходного, пусть тащатся под парусами, если они такие моряки! Так и так, а “нехватка” топлива в самый раз. Там посмотрим. Посмотрим... И ведь придется “посмотреть”! Один “трупилло” уже есть. Юрка, гад такой, поди и в самом деле жирует на хазе, а плотник пропал не за понюшку табаку. Сходил поссять — ничего не скажешь! Хорошо хоть этому в рожу фуранул напоследок. Утешение слабое, но какое есть”.

Тем временем “пара нечистых” успела выбрать носовые концы. Несомненно, долговязый ушастик в прошлом морячил и не зря носил на своей лошадиной башке флотский мичманец. Подзабыл кое-что — ясное дело, но спохватился, когда бушприт ушел в сторону, а корму, еще удерживаемую единственным, но слишком коротким, прижимным, начало бить о причал, где находился и Чумазый. Он сбрасывал гаши с береговых кнехтов, но тут не растерялся: прыгнул на привальный брус и, ухватившись за ванты, вскарабкался на фальшборт.

Долговязый турнул его к штурвалу, а Грехова, “попросив пардону”, отправил к движку.

— Рано я тебя вытащил, дедуля! — крикнул он. — Как звякну телеграфом, давай средний, снова звякну, крути реверс “на полный”. Эх, маловато нас! Третий был, да вот, сука, не явился к пирогу. Ну, я ему припомню!

С прижимным он поступил просто: освободил с кнехта и бросил в воду, когда голова Грехова еще торчала из люка.

Движок!.. Знакомый до каждой шайбы, ясный-понятный, почти родной. Запахи соляра и масла, чавканье цилиндров успокаивали. Направившись к реверсу, Боря мимоходом погрел руки о теплый кожух и даже прижался к нему щекой. Но ожил телеграф: вперед! И Грехов врубил ход — дал средний. Шли им недолго. Почти сразу двинулись полным, но только через час механика окликнули с палубы: “Вылезай!”

На руле Чумазый.

Грехову пришлось пройти на камбуз. Долговязому захотелось жареной картошки.

— Принесешь в рубку, — сказал он. — Все остальное мы и без тебя нарежем и раскупорим.

Действительно, возле стола, уже заваленного картами, виднелись две объемистые сумки, какими пользуются “челноки” и мелкая торговая сошка, что передвигается из города в город на электричках и пригородных поездах. Братва, как они себя называют, успели приложиться к бутылке. Открытое горлышко смотрело на Борю из сумки пистолетным зрачком. Убрали, видно, чтобы не опрокинулась, а стаканы елозили на полке, прижатые поперечной планкой: хозяева!

Боря набил живот, что называется, “не отходя от кассы”. На камбузе. Плотно набил. Впрок. К счастью, хозяин не скупился на кормеж. Картошку Грехов только поковырял, зато вскрыл банку тушенки. Говядина и яичница привели его в равновесие, какое возможно в его нынешнем положении. Он решил не опережать события. Будь что будет! Да, именно так. Допив крепчайший кофе, сваренное по собственному рецепту — с добавкой морской воды (все дело в пропорциях!), потащил вилки и сковороду в рубку.

Теперь на столе лежала только одна карта. Нужная. Остальные валялись в углу. Долговязый, держа в левой руке (...точно, левша!) циркуль, отогнул угол “путевой” и буркнул, продолжая шагать по испятнанному значками листу иглами инструмента:

— Ставь сюда... А сам — на руль! Через двадцать минут...я, впрочем, скажу когда, ляжешь на курс норд-ост-тен-ост. Знаешь, дедуля, что это такое?

Грехов усмехнулся — мысленно, мысленно! — и ответил, что если он нынче больше матрос, чем механик, то усвоил и эти тонкости. А, сменив Чумазого на руле, подумал без злости, что ренегат в морской фуражке, кажется, вошедший во вкус и возомнивший себя настоящим капитаном или вольным шкипером, более напоминает ухватками даже не Флинта или другого какого героя пиратских историй, а нынешних головорезов, что грабят суда у побережья Индонезии и Филиппин.

В рубке насыщались. Бутылка была допита и, вылетев из двери, угодила за борт. Новая на столе не появилась: блюдут разум, ханурики! Знать, задумали что-то серьезное. Вот и трюмом не поинтересовались. Наверняка все предварительно разнюхали. Может, тот, новенький из местных, тоже из их банды? Может, он-то и не явился к “пирогу”?

До сих пор “Малыш” уходил прямиком в море, но через двадцать минут долговязый выглянул из рубки и приказал ложиться на новый курс, параллельный берегу.

“Дул ветер...” — в который раз за нынешний злополучный вечер вспомнил Грехов. Шлюп рыскал, принимая волну в корму, и плохо слушался руля. Оторвавшись на миг от компаса и бросив взгляд в сторону берега, Грехов не увидел даже намека на жалкий огонек, на признаки человеческого жилья. Берег точно вымер. Кромешная тьма... хотя... хотя нетрудно догадаться, что коли “Малыш” сидит очень низко, то гребни закрывают береговую линию вплоть до подножья Приморского хребта. За ним, — Грехов вздохнул, — хмурый Джугджур, там же где-то и Юдомо-Майский... Их перевалы ведут в долину Алдана с его многочисленными притоками и дальше — к Лене и Якутску.

В рубке насытились и теперь курили. И совещались. Чумазый что-то доказывал, Долговязый вяло спорил, но, кажется, уступил, и вскоре оба ушли на бак.

На палубе — ни зги.

Освещение вырубили сразу, как отвалили от берега. И рубка затемнена ушедшими бандитами. За мачтой мигнул и погас луч фонарика. Грехов предположил, что там, скорее всего, собираются избавиться от трупа.

“Эх, Петька, Петька...”

Ухватившись за сезни, которыми над его головой был прихвачен к гику чехол паруса, Грехов попытался хоть что-нибудь разглядеть во тьме сквозь паутину снастей. Мешала мачта. Не выпуская штурвала, он шагнул в сторону и чуть не вывернул шею, но был вознагражден: сначала осветился дверной проем капа, потом из него вынырнули две тени. Они волокли какую-то тяжесть (ну, ясно что...) и матюкались, что называется, от души, в полный голос. Возня сдвинулась за кап, где вспыхнул второй фонарик. Лучи помаячили и погасли.

Через минуту у штурвала возник Чумазый.

— Эй ты, гандон штопанный! — обратился он к Боре. — Где у вас топоры?

— Весь инструмент в плотницкой.

— Где это?

— Лючок за капом...

— Щас пошарю, — кивнул бандит и растворился во тьме.

“Как тать в нощи!..” — подумал Грехов, а сердце вдруг трепыхнулось в груди и, вещее, подсказало страшный смысл затеянного безжалостными мясниками.

Забыв о штурвале, он ждал и прислушивался. Вот с бака стали доноситься глухие удары топоров, рубивших мягкое, но попадавших и на кости: “Хр-рясь!.. Хрясь!..” Потом вспыхнули фонари: решили, видимо, проверить, что получилось. Когда они погасли, раздался явственный всплеск. Почти сразу на пене, обрамляющей борт, показалось темное пятно — это колыхался брезент, черные сгустки на сером, полупогруженные куски тела.

Внезапный порыв рвоты оказался настолько сильным, что Грехова изогнуло дугой и бросило лицом на штурвал. Из носа закапала кровь. И без того он уже несколько минут не следил за курсом, теперь “Малыша” развернула лагом к волне и повалило на правый борт.

С бака, изрыгая угрозы и ругань, примчались, как он их окрестил, трупоеды. Чумазый с ходу огрел рулевого прикладом. Долговязый , сообразивший, в чем дело, толкнул “коллегу” к рулю, а Грехова обозвал слабаком.

— Утри сопли, дедуля, и скати палубу на баке. Там... того, немного напачкано.

Он взял его за рукав, дернул и пинком направил к месту задания, едва не выбив при этом носком сапога Борину “пушку”.

— Привыкай, дедуля! — крикнул вслед. — Это, мон шер, се ля ви! Суровая проза жизни — чикаться не приходится.

Грехов на ослабевших ногах, все еще кашляя и вытирая с лица слизь и сукровицу, поплелся, куда послали. По дороге он снял со щита “пожарное” ведро, решившись дочиста отмыть оскверненную палубу “Малыша”.

“Попал, как кур в ощип, — подумал Грехов, черпая воду, и краем глаза увидел долговязого. — Свалить его пулей? На корме “акай”, а против лома нет приема. Нырнуть в кубрик, затаиться и тоже свалить, если полезет? Так не полезет, гад! Запрет дверь, доберется до своей братвы, а те из меня лент нарежут. Бесславно. И буду я визжать, как свинья...”

Долговязый достал пистолет и присел у брашпиля за спиной Грехова. Он закурил, предложил сигарету, но Боря отказался.

— Подь ты к черту! Не могу, — сказал он, окатывая водой испятнанные доски настила и протирая их жестким брезентовым голиком. — Вы — как нехристи.

— Мы — отморозки, нам все позволено, — ухмыльнулся бандюга, попыхивая сладким дымком. — Страна, дедуля, живет по новым законам, а нам вообще законы не писаны.

Помолчал и взвел курок. Возможно, на всякий случай.

— Не хнычь, дед, бесполезно. Даже Москва не верит слезам, а мы не в столице, мы — у черта на куличках, здесь — тем более.

Он пересел, чтобы освободить место, куда Грехов собирался плеснуть из ведра, и предложил:

— Хочешь, повеселю анекдотом? Он, между прочим, в духе последних событий. Так вот... Один жид спрашивает у другого: “Не знаешь, Хаим, что это случилось с Мойшей? — “Он умер...” — “То-то я вижу, что его хоронят!” Ну, как он тебе?— Не получив ответа, сказал: — Вот и мы похоронили вашего гиганта, но — по своим обычаям. У нас их, кстати, много.

— Трупоеды...

— Оскорбляешь! А жменю не хочешь?

— Давай.

— Ишь ты, давай! Успеешь. Всему, дедуля, свое время, свой час. Как говорится, делу — время, потехе — час. И поворачивайся живей, старый мерин! Там Чумазый тебя заждался.

Долговязый поставил оружие на предохранитель и ушел.

Час на руле показался вечностью.

Далеко за полночь, когда Грехов не без злорадства уловил перебои в работе движка, долговязый тоже заподозрил неладное. Он сам на сей раз стал к штурвалу.

— Стреножь-ка, дедуля, своих... пони, — распорядился, спихивая Грехова с банкетки. — Давай поворачивайся, рысью в низа! Объявляю премию за каждую каплю керосина.

“Ага, и до тебя добрался жареный петух, — приободрился Боря. — Клюнул бы только, да побольней.

Но бодрости хватило на пару минут. Есть паруса — выкрутятся. И еще он боялся, что долговязому вздумается проверить топливные танки. Стоит отвинтить пробку и сунуть в отверстие замерный футшток — и плыть тогда Грехову, как песенному челну, “по воле волн”, догонять останки плотника.

Был ли на шлюпе соглядатай? Грехов этого не знал. Если и был и если им был разбитной малый, нанятый шкипером здесь же, в Лантаре, то оказался он плохим шпионом. Конечно, о солярке знали только Грехов и Кабачный. Остальные просто-напросто поверили им: нет так нет — нам-то что! Но и этот стервец доверился команде, которая, как известно, “все знает” даже о том, о чем не ведает шкипер, о чем не подозревает “дед” — старший механик, а Грехов и на “Малыше” оставался им, корифеем и знатоком каждой железки.

...Да, бандиты оказались моряками!

Штурвал поставили на стопор, разобрались с фалами и шкотами, успели вздернуть один стаксель, уже полз по штагу другой.

Грехов освободил штурвал. Заполаскивающие паруса напружились. Он чуток увалился, добиваясь от ветра полной отдачи. Пусть, решил Боря, это приблизит конец, — он не мог поступить иначе.

Да, теперь он торопил события, хотел приблизить финал. Руки не дрожали, в голове — холод, в сердце — лед: опустошенность, как защитная реакция на пережитый кошмар. Он ждал и знал, что воспользуется первым же удобным случаем.

Подсвечивая фонариком, в рубку вернулся Чумазый. Сел так, чтобы видеть Грехова и, кажется, задремал. Долговязый задержался у трюма, зачем-то его обошел, но по-настоящему заинтересовался компактной лебедкой — гордостью Григория Силыча: с ее помощью тяжелый грота-трисель мог поставить один человек, правда, обладающий опытом и сноровкой.

Грехов знал историю шлюпа. Так сказать, его подноготную.

Пятидесятитонную посудину срубили из местного леса охотские умельцы, стосковавшиеся по настоящей работе и получившие славный подарок — неожиданный заказ частного предпринимателя. Он вложил деньги, они — душу. Денег стоили паруса, такелаж и кое-какие поковки. Все остальное, вплоть до движка, якорного устройства в полном комплекте, иллюминаторов и готового литья, добыли для хозяина “следопыты” из тех, что ухитрялись откапывать и вырубать армейские кабели связи. Снять нужную деталь на корабельном кладбище не составляло труда. Конечно, и они требовали оплату, но сущую ерунду. Григорий Силыч Кабачный, руководивший строительством и являвшийся его бессменным прорабом, говорил совсем не в шутку, что “Малыша” оснастил Тихоокеанский флот.

Безработный механик Грехов, оказавшись на Дальнем Востоке, был представлен хозяину шлюпа, как только разыскал старого шкипера и нашел его не только живым и здравым, но и очень деятельным. Попав в штат на завершающем этапе, Боря самолично перебрал дизелек и вдохнул в него ни много ни мало вторую жизнь. Он же помог шкиперу осуществить давнее изобретение старика, досель никому не нужное, вызывавшее у н у ж н ы х людей недоумение и насмешку.

Редкостная новинка имелась пока что в одном экземпляре, поэтому долговязый определил ее назначение, проследив, куда и к чему идут и крепятся ходовые концы, пропущенные через блоки и ролики компактного механизма. Он покрутил рукоять — лебедка застрекотала, а гафель приподнялся и натянул чехол.

— Хороша игрушка! — оценил долговязый. — Но эту хабазину, — дотянулся он до грота, — ставить не будем. Мы не на гонках, а через час и под стакселями будем на месте. Кстати, дедуля, а керосина хватит хотя бы на два вздоха? Чтобы забиться в щель, нам больше и не надо.

— Смотря какая “щель” впереди... Да и что вы понимаете под “вдохом”?

Долговязый подумал, одернул куртку (и он, и Чумазый расстались с черными плащами и щеголяли в камуфляже) и посмотрел на Борю задумчиво и оценивающе, но с оттенком чувства, которое аккумулировано в известной формуле: “как солдат на вошь”.

— Щель что надо, — пояснил он. — Сам черт нас не сыщет. Главное войти, не ободрав бока... Ну и ... не разбив носа. Что до вдохов, дедуля... вдох и выдох, а между ними — пуля. Окажешься проворнее ее — доживешь до понедельника. Как в кине!

“К счастью, он довольно болтлив, — рассудил Грехов. О Чумазом этого не скажешь. Не произнес за все это время и десятка слов, а глазами сверлит, бандюга чертова, за десяток солдат, готовых броситься на насекомое”.

Был час, что приходится на зыбкую грань между уходящей ночью и наступающим утром.

Бухточка, в которую шлюп проник лишь потому, что не имел реев, — так узок был вход, — оказалась двухсотметровой расщелиной, вытянутой параллельно берегу. Ее нашли и в нее вошли, благодаря Чумазому, знавшему эти места, как пять пальцев, и обладавшему отменным чутьем, позволившим все точно рассчитать, использовать “два вдоха” движка, которые высосали последние капли соляра, и мягко прижаться к гранитным плитам естественного причала в верхнем конце укрытия, представлявшего в общей массе нагромождение скал, отвесно падавших в воду.

Когда серенький рассвет в сопровождении тумана перевалил через гребень, неприметная тропинка в камнях, что вела наверх от причала, сам причал и шлюп были укрыты маскировочной сетью, а долговязый, пообещав вернуться через сутки, отмеривал в таежных дебрях первые километры.

4

Одна из сумок, третья по счету, а то и четвертая, (откуда они появились, Грехов так и не понял, так как проморгал появление и первых двух) была набита оружием и припасом. Прежде чем уйти, Долговязый вынул из нее автомат, сунул в карманы пару “лимонок”, после чего и отбыл в неизвестном направлении. Фуражка и плащ остались в рубке. Шапка и камуфляж, такой же, как у Чумазого, более пригодны для блуждания по тайге.

Чумазый, ставший воистину Чумой, тотчас извлек наручники и пристегнул Грехова к штурвалу. И хотя левая рука оставалась свободной, такое начало совместного времяпровождения обескуражило пленника. Он рассчитывал на относительную свободу ( “Вроде бы сделал все, чтобы доказать свою “преданность” и отсутствие задних мыслей!..” — пригорюнился Боря), о чем и спросил надзирателя.

— Закрой пасть, бацилла... штопаная! — окрысился тот. — И не раскрывай хайло, пока не позволю.

То ли пахан держал Чуму в черном теле, то ли, уходя, дал наказ не налегать на содержимое сумки с продуктами, но, представленный самому себе, амбал первым делом обшарил камбуз и провизионку. Когда он уселся напротив с краюхой хлеба и кусменем вяленой лосятины, Грехов вдруг осознал наконец причину своего нынешнего положения: она — в сумке с оружием. Чума хотел “уберечь” моряка от соблазна воспользоваться им, да и не желал, конечно же, все время торчать возле и не спускать глаз с моряка и сумки.

Насытившись, нарыгавшись и покурив, бандит повесил на шею неразлучного “акая” и сошел на причал.

Маскировочная сеть, прикрывшая стоянку, наверняка пребывала здесь постоянно. Возможно, ею уже пользовались в подобных случаях. Выглядела она довольно поношенной, иные крепления на скалах, поросших деревьями, оказались оборванными. Ими и занялся осоловевший от обильной жратвы бандит.

Он был грузен, но ловок. И совершенно не боялся высоты. Карабкаясь по краю двадцатиметровой пропасти, Чума приблизился к месту, где кончалась сеть и где угол ее свисал клочьями, напоминавшими разорванную паутину. Здесь он и сорвался вниз. То ли оступился, то ли понадеялся на не слишком прочный сук, за который держался правой рукой, когда попытался левой достать поврежденный кусок маскировки. Как бы то ни было, но грохнулся с высоты он достойно и профессионально: без криков, без оханий — в полном молчании. В конце — всплеск, круги и, наконец, — у самой плиты, что и являлась причалом, вынырнула мокрая голова с вытаращенными глазами.

“Ныряльщик” вскарабкался на гранитный выступ и лишь тогда отвел душу, огласив окрестности пятиминутным матерным монологом. “Акая” на шее у него не было. Утопил. Грехов молча поаплодировал заключительной сценке: свободной рукой похлопал о другую, в наручнике. Сделал это на глазах у мокрого и взбешенного (так опростоволоситься на глазах у этого!) оплошностью бандита, за что был жестоко и умело избит.

С амбалом, обычно таким невозмутимым на вид, случилось нечто вроде истерики. Каждый удар и пинок сопровождался хриплым, переходящим порой в свистящий яростный шепот выкриком: “Ах ты, гандон штопанный, латанный-перелатанный, трижды клеенный!.. Ах ты... Ну, и в том же духе.

Устав колотить повисшего на штурвале человека, Чумазый наконец вспомнил, что мокр-мокрехонек. И то — до того намахался, что от одежды шел пар. Раздевшись на палубе и расшвыряв там и сям “камуфляж”, он ушел в кубрик, где, как позже убедился Боря, перевернул и вывернул все рундуки и чемоданы. Напялив на себя самое удобное из найденного, потребовал у Грехова его новый полушубок.

— А ну, козел сраный, сымай свою овчину.

Еле ворочая разбитыми губами, Грехов что-то промычал чуть слышно и неразборчиво, что рад, мол, да вот... Тот понял и отомкнул наручник, оставив его на штурвале. Сам же метнулся в рубку к сумке с оружием. “Сейчас или никогда!..” — понял Грехов. Собрав все силы, поднялся на ноги, выпростал руки из рукавов, а когда Чумазый вернулся с небольшим и компактным автоматом, швырнул “овчину” на палубу. Тот ее поднял и выпрямился, а Грехов выстрелил из нагана раз и другой, боясь промазать даже с этого расстояния.

— Ах ты, ган...— Чумазый покачнулся на подкосившихся ногах и упал ничком, так, возможно, и не поняв, что произошло.

— Аллес капец... — прошептал Грехов и потрогал запекшийся рот. — Гитлер капут, все хорошо, что хорошо кончается.

Но он-то знал, что все только начинается, что сделано, то сделано, а как быть дальше? Как!? Хорошо, что избавился от палача, хорошо, что... никаких угрызений. Совесть его спокойна. Участь плотника... Господи, о чем речь! Он все еще ощущал тяжесть словно бы очень костлявых и одновременно каменных кулаков. Тело болело, ныли ссадины, жгло здесь, саднило тут и там.

— Тогда считать мы стали раны, товарищей считать... — Грехов сошел с банкетки и, продолжая сжимать наган, тронул сапогом голову Чумазого. — Ну, гандон? Тебя уже не заштопаешь, тебя, бацилла, только на мыло, и если, козел, мне пришлось это сделать, то, надо думать, придется и дальше продолжать в том же духе.

Педант и прагматик по натуре, он начал выполнять свой план, “поспешая не торопясь”, с педантичной настырностью, хорошо понимая, что малейшее упущение грозит ему не просто бедой — смертью. Долговязый не будет наводить следствие: чуть заподозрит — пуля, а то и “жменя в подбрюшье”.

Итак, с чего же начать?

Для начала... да, следовало оставить на месте разбросанные “детали” мокрого одеяния и не трогать собственной физиономии: ни в коем разе не споласкивать и не мыть ее! Ну, с этим просто. А вот куда спрятать оружие? Грехов тотчас справился и с этой задачей. Выбросив из барабана стреляные гильзы, спрятал наган здесь же, на корме, сунув внутрь бухты непочатой сизали. Выдернув пару нижних шлагов, прикрыл ими револьвер, а небольшой автомат с маркой Израиля и несколько рожков к нему Грехов спрягал тоже поблизости, но чуть более надежно — под брезентовое днище спасательного плотика, принайтованного к верху рубки. Чтобы автомат не елозил во время качки, буде такая случится. в парочка гранат, которые он все же присоединил к “Узи” после некоторого раздумья, не катались и не гремели, он расклинил между поленьями, положив приобретенье на мягкую ветошь.

Теперь предстояло заняться самым трудным — избавиться от Чумазого, который безучастно к происходящему лежал в той же позе, уткнувшись лицом в воротник полушубка.

“Глаза боятся, руки делают”, — подбодрив себя этой сентенцией, Грехов поволок труп и оставил возле трюма, на котором стоял небольшой ялик. Предстояло одному, без чьей-либо помощи, поднять и вывалить за борт легкую деревянную посудинку. Все было бы просто, если бы не одно “но”. Поднять ялик не составляло труда: на то есть “единственная в мире”. Но как вывалить его за борт, коли нельзя отойти от лебедки?

Впрочем, выход нашелся. Ведь Грехов был не только механиком, но и достаточно опытным матросом. Сначала он отсоединил от лебедки дирик-фал и гафель-гардель — снасти, употреблявшиеся для подъема самого большого паруса. Их место занял шлюп-фал, переброшенный через блок на штаге. Следующие этапы были выполнены в такой последовательности: сначала он зацепил гачки специального стропа за кольца-рымы, укрепленные в корме и в носу ялика, затем просунул гак шлюп-фала в петлю стропа и, вернувшись к лебедке, набил фал втугую. Теперь предстояло изладить оттяжку, которая помогла бы ему выволочь ялик за борт. Для этой цели пришлось приспособить кусок пенькового фала. Закрепив его на банке шлюпчонки и продернув через блок, который подвязал к багру, подсунутому снаружи под фальшборт, Грехов с ходовым концом оттяжки снова вернулся к лебедке.

— Ну, “единственная”, выручай! — попросил он и принялся вращать рукоять.

Та ответила сытым рокотом. Поднимая ялик и одновременно выбирая оттяжку, Боря сумел подтянуть до планширя, но тут вывернуло багор, и все пришлось начинать чуть ли не сначала.

Теперь он действовал гораздо аккуратнее. Нет, осторожнее. Часто бегал к фальшборту, чтобы предупредить ту же каверзу непослушного древка. Когда ялик повис чуть ниже планширя, Грехов бросил на банки пару коротких досок из аварийного запаса, на них — полушубок, которым решил пожертвовать из-за пятен крови на овчине, и принялся за бандита. Чумазый был грузен, а Грехов настырен и достаточно силен. Уложив труп на приготовленное ложе, принес и поместил возле ног и головы по чугунной балластине. Боцман пользовался ими, когда рубил при надобности стальные троса. Оттяжка тоже полетела в ялик, после чего он был спущен на воду. Грехов спрыгнул на корму и, пользуясь одним веслом, погнал его в дальний конец бухты, где и приступил к завершению неприятной миссии.

— К ногам привязали ему колосник... — бормотал Грехов, подвязывая груза, а когда, сильно покачнув ялик, вывалил Чумазого за борт, добавил: — В пустыне известной, глубокой, морской, навеки, плеснув, утонуло...

Навеки! Глубина позволяла надеяться на это, да и четырехгранные болванки, а это — пятьдесят килограмм чугуна, надо думать, надежно заякорили пленника.

Прежде чем опустить ялик на кильблоки, он дал ему обсохнуть за бортом, чтобы не намочить трюмный брезент. Увидит долговязый, и начнутся расспросы, чреватые нехорошими выводами, а они, и расспросы и выводы, будут все равно. Так зачем же подводить себя под монастырь, упустив важную мелочь?

Вот почему Грехов и доски положил на место, и снова, отсоединив шлюп-фал, подключил к “единственной” парусные снасти. И, только окончательно убедившись в том, что “никто не забыт и ничто не забыто”, Грехов хватанул стакан водки из ополовиненной Чумазым бутылки, оставленной на столе. Губы защипало, но Боря не утер их, постоял с закрытыми глазами и скомандовал сам себе: “Кончил дело — сиди смело!” Есть не хотелось. Не было аппетита, да и слишком болели челюсти, а некоторые зубы, из тех, что еще сохранились к этому времени, кровоточили и шатались.

Сгущались сумерки, впереди долгий вечер и длинная ночь.

Грехов сходил в кубрик, посмотрел на учиненный Чумазым разгром и, надев чей-то старенький полушубок, вернулся к штурвалу. “Выхода нет — надо терпеть”, — посочувствовав себе таким образом, сунул руку в стальное кольцо наручников, защелкнул замок и опустился на банкетку, чтобы подождать долговязого, пребывая в естественном виде. Пусть он будет измучен, пусть натрет руку “браслет”: на карту поставлена жизнь.

5

Холодная ночь тянулась бесконечно. Казалось, она никогда не кончится.

Задремывая изредка и на короткий срок, Грехов пребывал в странном состоянии, похожем на ожидание казни. Действительно, чем встретит его утро? Удастся ли обмануть долговязого историей, которая уже продумана во всех деталях? Надежду на успех вселяла лишь мысль, что коли он не был обыскан, когда бандиты нагрянули на шлюп, значит, его прозорливости есть какой-то предел. Чумазого Грехов почти не вспоминал. “Хладный труп”? В порядке вещей, учитывая обстоятельства. Да, убил. Ну и что? Никаких угрызений по-прежнему, никакой такой муры, или моральных мук, которые измочалили бы его в любом другом случае. Облегчение — да, но не больше. Он дождется долговязого и доведет дело до конца. А не доведет, значит — не судьба.

Однако все, как говорится, имеет свой конец. Закончилась и промозглая осенняя ночь. Около девяти он насторожился: над головой затрепетала маскировочная сеть. Там, наверху, ее приподняли несколько раз, и камешки запрыгали по тропе. Но когда на причале один за другим появилось сразу шесть человек, он приподнялся и протер глаза, ибо испытывал сейчас не столько удивление, сколько замешательство.

Но где же долговязый?!

Он замыкал шествие. Лошадиные уши засунуты под шапку, жеребячья челка прилипла ко лбу и свидетельствовала об утомительном марше. Знать, долговязый очень спешил доставить на шлюп новую команду. И груз. Два тяжелых, судя по усилиям, баула оказались на палубе еще до того, как вся орава, ощетинившаяся автоматами, поднялась на борт “Малыша”.

Грехов, прикрытый штурвалом, молчал, и долговязый, поведя башкой из стороны в сторону и пошарив растерянным взглядом, осторожно окликнул Чумазого.

— Нет его... — отозвался Грехов.

— К-как нет?! — долговязый навис над Греховым.

— Ушел.

— А ну, старый хрен, выкладывай. что здесь произошло?

Он уже разглядел избитое лицо механика, увидел наручники, но не спешил отомкнуть их. Кто-то из парней принес и швырнул в круг собравшихся у штурвала не просохшую одежду и плащ-палатку Чумазого, сброшенную им тогда, когда он обследовал сеть.

Грехов рассказал все, как было, опустив лишь центральный эпизод, в котором главная роль принадлежала его нагану.

— Когда он вылез из воды, я сдуру ему похлопал. Вроде как оценил чудесное спасение и ловкость. Он по-своему понял мои аплодисменты и, видите, избил. А что я мог? Я же — на цепи.

Долговязый освободил Борину руку. Грехов с трудом поднялся на ноги. Его шатало.

— А что потом? — спросил кто-то.

— Потом он слопал всю вяленую оленину... он уже успел переодеться в сухое. У матросов взял. Потом содрал с меня полушубок. Мой-то новенький, а этот... Тоже из кубрика принес. Потом взял там, из сумки, гранаты и ма-аленький, вовсе крохотный, автоматик, потом... потом еще разок добавил мне по роже и ушел.

— Красиво он тебя разрисовал! — захохотал Долговязый. — Узнаю руку! Тяжела, ох, тяжела... — и, отдав дань талантам своего держиморды, долговязый опомнился и спросил: — Ушел и ничего не сказал?

— Сказал, — ответил Грехов. — Сказал, что идет “в одно место”. Вроде где-то поблизости. Я понял, что к женщине. Захотелось повидаться с ней до завершения операции.

Брови у долговязого подскочили так высоко, что сошлись под челкой, а уши и вовсе спрятались под шапкой.

— До... до завершения операции?! Он так и сказал?!

— Может, не теми словами, но я так понял.

— Дальше! — рявкнул долговязый.

— Но это все. Хотя... просил передать, если что, постарается вернуться вместе с вами. В смысле, к тому же часу.

— Ну, Чумазый, ну, погоди! — пригрозил Долговязый голосом Волка из мультфильма и потряс кулаком. — Час настал, а Германа все нет. Братва, что думаете по этому поводу? Вот ты, Аббат, что скажешь, к примеру?

Взоры обратились к толстяку, все еще не остывшему после утомительного перехода “по долинам и по взгорьям”.

— Я — чо... — потупился тот, но сразу вскинулся и обратился к Грехову. — Автоматик взял, говоришь... крохотный... У него же — “калашник” — ствол! А чо ему “узенький”? Игрушка!

— Разве я не сказал, что он утопил своего “акая”? Может, он потому и взбесился! — ответил Грехов, назвавший “Узи” автоматиком, чтобы бандиты приняли его за профана, не разбирающегося в оружии. — Он же откуда свалился? во-он откуда, с самого верха! Уцелел — и то хорошо.

— Ладно, братва, суду все ясно! В общих чертах.

Долговязый решил прекратить дискуссию.

— А ты, Муса, сползай туда, — приказал он, кивнув на гребень, — понюхай на месте, что и как. Может, что и обнаружишь. Остальные... разболокайтесь и отдыхайте. Время позволяет. Все равно уйдем с темнотой, да и подождем этого охломона.

Бандиты разбрелись. И только Муса, явный чеченец, или, в любом случае, как нынче говорят, “лицо кавказской национальности”, передал оружие то ли родственнику, то ли земляку, которого назвал Джохаром, затем, упруго перескочив планширь и угодив к началу тропы, легко, по-кошачьи, начал взбираться на скалу.

— А мне что делать? — спросил Грехов у долговязого, который все еще стоял рядом, морща брови и шевеля ушами: ну, конь и конь, задумавшаяся лошадь!

— Сполосни мурло и отдохни. Часа через два сготовишь обед на всю команду.

Грехов не успел добраться до кубрика, как со скалы донеслось: “Шэ-эф, здесь его кемель!”

Долговязый шеф погрозил кулаком: “Не ори!” — и дал знак спускаться. Пара минут — и Муса оказался на палубе. Он и нашел Грехова в кубрике.

— Слушай. как тебя... У вас кошка есть? Ну, эта... на веревке, с четырьмя рожками, чтобы таскать со дна. Есть, да? — спросил он, тормоша Борю стволом автомата, который снова висел на шее чеченца. — Я его кэпку нашел, теперь буду “калашника” ловить.

— Там же — глубина! — удивился Грехов, но отправился в форпик, где, помнится, действительно видел требуемое.

Больше его не тревожили.

Уснул Грехов мгновенно. Усталость и поганое состояние, державшее его в страшном напряжении с той минуты, как появилась шайка и начался допрос, а теперь отпустившее душу, не могли не сказаться. Уснул сразу, но проснулся точно через два часа. Не потому, что было приказано изготовить обед, а потому, что увидел себя, нажимающего собачку нагана и всаживающего пулю за пулей в огромную бесформенную фигуру, которая надвигалась на него и внушала ужас даже во сне.

Мимо камбуза, как тараканы. сновали бандиты.

Хлопоча у плиты и прислушиваясь к голосам на палубе, Грехов узнал, что кепка Чумазого висела на сучке, что повезло Джохару: он достал автомат, зацепив кошкой за ремень, что Чумазый так и не появился и вряд ли появится, что если “дельце” не сорвется в последний момент, то фарт, учитывая долю беглеца, будет приличный и, наконец, “скоро ли эта старая сука приготовит харч?”

— Готово! — объявил он через десять минут. — Можете приступать к едьбе, господа джентльмены удач!

Еду мигом расхватали. Грехов с миской устроился отдельно. В стороне, но поблизости и мог слышать, о чем судачат голодные “джентльмены”. Они, правда, были заняты едой, так что ораторствовал, в основном, самый тщедушный и лопоухий. смахивающий не депутата государственной думы, который. помнится, занимался,,, ну да, экономикой и часто мелькал на телеэкране. Остальные ограничивались мычанием или короткими репликами, не прерывавшими жевания, но свидетельствовашими о том, что “депутату” не только внимают, но и дают оценку его словам, его мнению.

— Чумазый не дурак? — задал вопрос лопоухий, но, удовлетворенный одобрительным чавканьем “джентльменов”, тотчас принялся развивать тему, которая. видимо, задевала всех. — И я говорю, не дурак. Он, может, умнее нас всех. И хитрее, — добавил, помахав ложкой. — Да, и хитрее. Теперь скажите мне, есть ли поблизости хаза, да еще со шмарой. Слышал кто-нибудь?

Чавканье превратилось в мычанье, но лишь Аббат счел нужным ответить по-человечески, вернее, задать вопрос: “Ну и чо?”

— Через плечо! — последовало за новым взмахом ложки.

Продолжая дирижировать самому себе, “депутат” поспешил довести до общего сведения, что он никогда не доверял по-настоящему этому куркулю:

— Хапал? Хапал. Всегда больше хапал, требовал для себя куш пожирнее — по уму, дескать. Ну и чо, как говорит Аббат? Ну и что? А мы что, меньше стараемся? Или, скажите, у шефа хуже варит котелок? Так шеф все и обтяпал! Мы по горам ноги били, а он в Лантаре жирок наращивал. Конечно, Чумазый все устроил со здешними мужиками, — ложка описала круг: “депутат” давал понять, что речь идет о команде “Малыша”, — но ведь не он, а шеф предложил мыслю, чтоб обеспечить транспорт.

Наконец лопоухий принялся за еду, однако шестой “джентльмен”, голоса которого Грехов еще не слышал, снова вернул его на трибуну, напомнив о хазе, неведомой всем присутствующим: что, мол, он все-таки думает о ней?

— И думать не хочу — туфта! — и ложка уткнулась в грудь задавшего вопрос. — Ты сам, Косой, что об этом думаешь? Сам. Ах, ничего-о-о... А я вилять не буду. Есть у Чумазого тайничок в горах, к нему и подался. А что я думаю, так думаю, как думаю давно, что много им припрятано, а потерять боится. Шас, братва, наступает время главного риска, а Чумазый не захотел рисковать и собой, и припрятанным. Пусть мы на пули пойдем, а он сховается, переждет шухер, да и намылится в теплые края. Так он рассудил и очень все ловко подстроил. Тут, верно, удача ему подвалила, как никогда.

Косой, а он таким и был из-за шрама, зацепившего глаз, отодвинул миску и вздохнул:

— Под пули — кому же хочется...

— Молчи, баба! — загорячился Джохар. — Чума не трус. Я с ним нэ раз ходил — и резал, и стрэлял... Нэ вэрю! Он нэ сбежал, а... — Он замолчал и отшвырнул чашку — пустую и, значит, ненужную. — Ждать будем. Шеф говорит, врэмя ест. А если и нэ придет, мы с Мусой когда-нибудь отыщем Чуму и спросим, зачем бросил кунаков, а Муса?

Муса подтвердил: спросим!

— И тэбя спросим, Хохол, зачэм врал лудям! — сверкнул чеченец в сторону лопоухого белоснежным на зависть оскалом зубов.

Тот зевнул и пожал плечами.

— Спросите, коли доживете и если будет у кого спросить. А спросить придется мно-огих!

Грехов похолодел, но, кажется, его роль в этой истории ни у кого не вызывала сомнения. В его сторону даже не взглянули: старый гриб — с него и взятки гладки. да и Чумазый не из тех, кто просто, за здорово живешь, сунет шею в петлю или подставит лоб случайным “девяти граммам”. По-настоящему, правда, его обеспокоило только известие о том, что Чумазый и шеф “все устроили” с моряками шлюпа. Что значит “все”? Звучит многозначительно и... многозначно.

Занятый этими размышлениями, он не слышал продолжения разговора, и только появление шефа, которого не будили даже на обед и который принес из рубки водку — “по бутылке на троих”, вновь заставило прислушаться к застольной беседе, прерванной только на время, пока разливали “белую”.

— Джохар, — обратился долговязый к чеченцу, а рожок ты проверил, когда выловил “акая”? Все целы патроны?

— Всэ. Он не стрелял.

— Я же говорил, говорил? — вмешался лопоухий. — На хрен ему “калашник”! С жидовской игрушкой всяко легче мотаться по горам. Особенно если с грузом. Золото... оно тя-янет! — и Хохол покосился на рубку, где стояли баулы.

“Вот оно что-о! — догадался Грехов. — Эти, по всему, приперлись с Алдана. Точно. Со стороны приисков. Золото... Куда они с ним? В Японию? В Штаты или Китай? А погранцы? Ежели наткнутся на моего Ванюшку!..”

Долговязый опростал миску и окликнул Грехова:

— Дедуля, готовишь классно! Как в “Золотом роге”! Назначаю тебя коком, а боцманом — на общественных началах. Эх, Чумазый! Настоящим мариманом был. Был, да сплыл. В неизвестном направлении. Теперь, дед, нас только двое. Как говорится, из восемнадцати ребят. Ты да я, а эти... Пехота-а! Особенно Муса и Джохар, тезка своего президента. Придется поворачиваться, дедуля. Зарабатывай долю Чумазого. Да помни крепко сталинский наказ: “Брось кубышку, заведи сберкнижку!” Наше дело — хватай и тащи. Кубышка для нас — гибель. До добра не доводит, а уводит, как увела та-акого мужика! Встречу Чумазого... а я его найду и встречу! И обязательно спрошу: “Ну, кожаный чулок, нашел свое счастье?” А уж потом — жменю. — Он скрипнул зубами. — Обязательно!

— Приятели, живей разворачивай парус! — пропел Боря, решив для пользы дела, своего дела, строить простака, подчинившегося обстоятельствам. И до этого не лез на рожон — должно получиться. — Одни убиты пулей, других сгубила ста-арость! Йо-хо-хо, все равно — за борт.

— Но-но! Без гнилого пессимизма! — остерег долговязый и дал команду абрекам: — Муса, Джохар, сыты? Давайте наверх, джигиты. Подмените Солдата... Как бы он не засох на посту.

Грехов мыл посуду, черпая воду с причала. Скреб миски и размышлял. Было о чем. Водка не сделала шефа разговорчивее обычного, хотя и видно, что намолчался в тайге. Шок, вызванный исчезновением Чумазого, тоже прошел. Ясно, успел все обдумать и что-то решить для себя.

“Как и я, впрочем. Но с песенками впредь надо поострожнее”, — подумал Боря, когда появился Солдат. Вид его соответствовал кликухе. Успевшие отобедать, походили на охотников, а этот напоминал строевика. И автомат держал по-армейски, что ли, не как рогатину или дубину. Сказывалась муштра. Позже, на шлюпе, он стал приглядываться к “боцману”, и взгляд его пустых, как показалось, бесчувственных глаз-ледышек был неприятен и пристально-жесток.

“Н-да... великолепная семерка, — отметил Грехов. — А этот — Малюта Скуратов, поклонник дыбы. Он да Чумазый, наверно, кореша... Чистая контрразведка!”

Вечером, когда стало ясно, что Чумазый сгинул, а сумерки поторапливали с отходом, шеф дал команду убирать сеть.

— Жаль, керосину нет, — посетовал долговязый и, угостив мальбориной, пригласил “боцмана” в рубку отдохнуть после трудов.

— Придется под парусом выбираться и добираться, — сказал он, когда оба пристроились у стола, а я-то рассчитывал, что соляра хватит, чтобы зайти сюда и хотя бы выбраться. Ладно, что теперь толковать. Я, дедуля... нет, боцман, я о другом хотел с тобой речь вести, о другом.

Назвав Грехова боцманом, он как бы приобщил его к сообщникам, что обещало какое-то доверие. Боря отметил сей факт, как явную удачу в затеянной им рискованной игре.

— Так вот, боцман, как нередко писала “Правда”, партия ставит перед нами сложную, но выполнимую задачу, — продолжал шеф. — В первую очередь, перед тобой. Моя братва моря не нюхала, а какими они будут, когда понюхают, скоро увидим. Твоя задача отобрать... ну, хотя бы тех, кто не начнет рыгать с первой волны. То уже хорошо, что шлепать и топать не слишком далеко. Прижмет, обойдемся своими силами — твоими и моими. Я-то отмантулил на флоте достаточно. Знаю, что море наше, Охотское, не фунт изюма. Шутить не любит. Поэтому на выходе из бухты смотри, как молодой! Узкость, сам понимаешь, а у моих ухорезов гляделки не так устроены, чтоб что-то видеть, окромя прицела. Вляпаемся в скалы, сопли аж за Джугджур полетят! Риск, мать его! Ты, дед-короед, конечно, понял уже, что мы-то люди рисковые — по лезвию ножа ходим, и если суждено сорваться, то... Не сейчас! Ждет королевский фарт, ты понял, дедуля? — Собственная речь, а может, видение ожидаемого фарта, возбудили шефа чуть ли не до экстаза. — Когда-то я вычитал древнюю цитатку: “Аури сакра фамес!” Латынь. А чтобы ты не таращил глаза, перевожу: “О, проклятая жажда золота!” Жажда, понял, дедуля? Но почему — проклятая? Уверен, от недопонимания. Этой жаждой держится мир. Если реклама — двигатель торговли, то золото — всей экономики! Правильно, дед?

Грехов терпеливо и с соответствующим выражением лица слушал затянувшийся монолог, но с берега возвращались поклонники “сакра фамес”, добытого чужими руками, истовые служители культа, и долговязый с видимым сожалением закончил проповедь, уверенный, кажется, что пронял неофита.

— Однако предупреждаю: чуть что — к ногтю. — Он встал и поправил фуражку, снова появившуюся на его голове по возвращении на шлюп. — Жменя всегда в кошельке, понял?

6

Несмотря на опасения, бухту покинули без происшествий. До проливчика доползли под стакселем, в узкости протянулись чуть ли не вручную. Выручили багры и два шеста-футштока.

Море встретило свежим ветром, но — попутным. Так что и здесь повезло.

Само собой, Грехову пришлось заступить на руль, а шефу заняться парусами. “Единственной” не удалось потрудиться: грот, как и в прошлый раз, оставили зачехленным. Долговязому пришлось туго даже с теми, что были поставлены с помощью Аббата и Косого. Чеченцы и Солдат укачались почти сразу, еще под берегом. “Кавказская национальность” стонала в кубрике, славянин предпочел свежий воздух и выворачивался наизнанку позади рулевого. "Электрическим стулом”, на котором дергался и изгибался Солдат, служила бухта сизали. Под ней — наган, но это не беспокоило Грехова. Солдат почти невменяем, а ветер держится в тех же пределах. Ишь, корчит его. Наверняка проклинает судьбу и даже маму, давшую ему “путевку в жизнь”, а после — дорогу на океан. Однако что значит выучка и чувство оружия! Ведь не расстался с автоматом. Держит его на коленях, бьется о него лбом, а блюет мимо — на свои сапоги! Инструмент... Орудие производства!..

Скорость шлюпа удовлетворяла шефа: самое то! Долговязый радовался и потирал руки. Видимо, рассчитывал таким ходом за ночь пересечь здешнюю часть Охотского моря, известную среди своих, как Шантарское, еще затемно добраться до островов, а с рассветом спрятаться на ему лишь ведомой укромной стоянке. Но, как, бывало, говаривал умудренный опытом Григорий Силыч, мы предполагаем, а Господь располагает. Вот и сейчас! Ветер неожиданно начал стихать, а вскоре после полуночи почти совсем заштилели. Зыбь, правда, покачивала шлюп, но и она час от часу смиряла свои размахи.

Абреки на четвереньках выползли на палубу и дышали, дышали. Даже папахи забыли в кубрике, оставили автоматы. Отдышавшись, начали устраиваться возле трюма. Притащили чехлы и забились под них. Штиль не радовал только шефа, но и он прикемарил в рубке, прямо на палубе. Аббат притащил матрац и подушку. Долговязый брякнулся ниц, причем голова его покоилась на невысоком порожке, а ноги — под столом. Аббат и Косой дремали сидя в противоположных углах. И только Солдат не оставил насиженного места.

Грехову понежиться не дали. Имел приказ нести вахту и бдить. Что ж, нес и бдил — привычен. Ближний сосед наконец пришел в себя, передернул затвор и поставил на предохранитель.

— Будь сейчас здесь мой лучший друг Чумазый, он бы сказал: “Гандон ты штопаный!” И был бы прав. Кореш мой — святой человек. В предательство его я, не в пример другим, не верю. Так, может, ты, старый мухомор, расскажешь, куда он делся?

Грехов повернулся к Солдату и, опершись ягодицами на штурвал, стиснул в кулаках его рукоятки.

— Что до Чумазого... спроси его самого... Или подожди: лучший друг всегда сообщит свой новый адресок.

— Адресок — туфта! — Белобрысый подался вперед, приняв, сколько мог, самую угрожающую позу. — Шеф тебя не раскусил, а я обещаю тебе, мухомор, что от кого-кого, а от меня ты получишь свою долю. Шеф только грозит да стращает, а я... — Ствол автомата прошелся слева направо, изображая очередь от живота. — Вот так — “жменю”! Так что готовься — скоро подохнешь!

— Ты — первый, — парировал Боря, еще не зная, что его пророчество очень скоро сбудется в самом буквальном смысле. — Ишь, раздухарился, как заштилило. А приштормит — труп!

— А-ах ты!.. — Белобрысого аж перекосило.

Он вскинул автомат, готовый хоть сейчас пустить его в ход, но из рубки вышел долговязый, и оружие вернулось на колени.

— Как на вахте? — спросил, позевывая, шеф.

— Бдим, — ответил Греков, поворачиваясь спиной к Солдату.

Тот засопел и отвернулся.

Короткая передышка закончилась так же внезапно, как и наступила. Не успели очухаться как следует — навалился шторм.

Абреков словно сдуло, за ними в кубрик улизнули Аббат и Косой. Шеф скрылся в рубке и плотно закрыл дверь. Грехов не мог оставить поста. Солдат же словно приклеился к бухте сизали. Он сразу сник и осел. Когда человека вот так, жестоко, безжалостно, беспощадно, бьет море, на него страшно смотреть. Белобрысый мог бы страдать и в кубрике, вместе с другими, но то ли не было сил добраться до бака, то ли, как думал Грехов, не мог оставить его, Борю Грехова, которого, без сомнения, в чем-то подозревал, к которому, без сомнения, питал лютую ненависть.

Непогода вымотала Грехова. И то сказать — не железный. Однако он терпел. Знал, надо вытерпеть и... принять бой, а что ему быть, не сомневался. Обстоятельства, правда, изменились к худшему, не в его пользу. Их стало слишком много. Грехов принялся считать, будто совсем забыл о “великолепной семерке”: Аббат, Косой, два абрека... уже четверо.... шеф, Солдат... А где Хохол?”

Он начал вспоминать, когда же видел лопоухого в последний раз? Кажется, перед тем как пошел спать. Тот, помнится, крутился на палубе, чем-то возмущался, к чему-то призывал, словом, “качал права” и размахивал руками. Может, имел заначку и перебрал, а теперь спит? Ну, ладно... с шефом все равно семеро.

Сам шеф показался на палубе всего пару раз.

Сначала вынес Грехову свой плащ, потом, чуть позже, проследил за парусами: чуть потравил шкоты и набил фалы при помощи “единственной”. Грехов показал ему, как пользоваться лебедкой. И в кубарь сходил взглянуть на вассалов. Вернулся хихикая: “Как бы не обоссялись!” Сам дернул стопарь и рулевому вынес. Пока Грехов отсасывал водяру, долговязый любовался Солдатом, наконец, вздохнул и презрительно бросил: “Пехо-ота!..”

Грехов, только что вспомнивший лопоухого, спросил, что, мол, и Хохол тоже... того — в лежку? Долговязый неожиданно обозлился:

— Хохол — хитрован и тихушник! Такая, дедуля, бестия — маму-папу зарежет за ржавую копейку. А уж интриги плести-и... Мастак! На Косого, когда ты спал, с ножом кинулся, а тот ему — в лоб. Хорошо закатал, крепко. Я разнимать, а он мне “макаровым” грозит. Псих! Пришлось принять меры и, по морскому обычаю, в канатный ящик. Пусть поостынет.

Грехов стиснул зубы: во дает! Это ж гиблое место!

Канатный ящик — глухой и тесный отсек у самого форштевня. На деревянном шлюпе, он был окован железными листами, железная переборка делила его на две части для цепей левого и правого якорей. Сверху его тоже прикрывала металлическая плита с овальной горловиной, крышка которой держалась на болтах. Значит, пришлось снять ее, чтобы засадить арестанта. Ящик! снизу — вода, вокруг — тьма, сырость и холод.

Вздохнул Боря и крепче стиснул рукоятки штурвала. А кругом мрак, мрак и ветер! И бегут в обгон серые в ночи барашки, взбрыкивают, плюются, и несутся над ними слепые надсмотрщики — вечные странники, штормовые лохматые тучи...

Водка, что ли, подействовала на шефа? Ну да, принял с устатку лишнего — вот и придавала. Прислюнявил огарок в фонаре и больше не показывался из рубки.

Солдат на время притих. Однако не прошло и десяти минут — антракт закончился. Грехов обернулся: того снова гнуло, корчило и выворачивало неутомимое море. Ишь, рожа в соплях, глаза, как полтинники, щеки отвисли. Встал и повалился на бот. Там его корежило и гнуло через планширь. “А ведь и мне нынче не по чину это... человеколюбие!” — только и успел подумать Грехов. Дальнейшее произошло мгновенно. Импульсивно и, во всяком случае, без участия головы.

“Только шаг... только три шага!”

И Грехов сделал их, оставив штурвал.

Он сгреб бандита за шиворот, ухватил за мотню, чуть наддал коленом и... и все: ни ответа, ни привета. Ни звука из-за кормы. Тот же плеск волн и надсадный рев ветра.

Грехов метнулся к штурвалу.

Руки дрожали, кишки бунтовали, даже ляжки в поту. Эх, сейчас бы водяры!.. Желтел перед ним компас — единственное светлое пятно на всем белом и черном свете, но глаза не видели картушки.

Поставив штурвал на стопор, Грехов распахнул дверь рубки.

— Шеф, а шеф! — позвал и нагнулся, пытаясь разглядеть спящего. — Шеф, проснись!

— Ну, чего тебе?

— Солдат... того, утонул!

Сказал и не стал дожидаться ответной реакции — вернулся к штурвалу. Теперь он пришел в себя: будь что будет! Мир — театр, люди — актеры... Играй, Грехов, играй, подавай реплики, да чтобы в цель, чтоб без промаха.

Шеф не спешил. Вышел, когда прозевался, и снова — с водкой.

Грехов схватил стакан — полный! И, как не делал никогда — просто не мог! — разом опрокинул в глотку свои боевые сто... нет, двести граммов.

— Не окосеешь? — ухмыльнулся долговязый и лишь теперь спросил: — Как случилось?

— Как, как?.. Снова травил мудило-мученик, уж так его...

— Погоди, я тоже приобщусь. Надо помянуть — хорош был в деле. И тебе, кстати, заесть принесу.

Вернулся и пожаловался:

— Весь коньяк вылакали, субъекты! — дав Грехову прожевать кусок хлеба и кус колбасы, поторопил: — Ну и?.. Ну, ну!

— Да что там!.. Автомат на шее, а он с ним за борт свесился. Ка-ак рыгнет — аж вперед подался, и волна, конечно, подыграла. Я оглянулся, а его уже нет.

— Да-а... Иных уж нет, а те — далече... — прислонившись к рубке, долговязый зевнул. — Вот жизнь! Один смылся, как распоследняя падла, а дружка его лучшего смыла волна. Что ж, не будем расстраиваться. На место павших станут тысячи. Так, что ли, дедуля? Паи растут, а куш не убывает. И погодка, мать ее...

А погодка, по меркам Грехова, была нормальной. Ничего сверхъестественного. Ночь черна, прекрасна водка и... И вечное море вокруг, безучастное к людским грехам и слабостям, готовое и простить, и покарать...

— Дай-ка, дед, на руле постою, — встряхнулся долговязый, — и я когда-то что-то умел. Было, было!.. Да прошло, все прошло и вьюгой занесло. Может, и я скоро окажусь в бананово-лимонном Сингапуре, как Вертинский, а нет — и в России можно, по нынешним временам, организовать свою маленькую Америку, и будет, дед, в отеле рашн Фриско румяный негр мне подавать пальто.

Он взошел на банкетку и принял руль. И стоял классно. Грехов сразу увидел хватку, равную таланту. Что ж, молоток! Жаль, что хватка не на то потрачена.

— Аури... Как там дальше? — спросил он.

— ... сакра фамес, дедуля, — отозвался шеф, небрежно перебирая рукояти штурвала.

— Да, проклятая жажда золота...

— Любая жажда, жлоб ты старый, естественна! Жажда золота, и я тебе уже толковал об этом, тоже. Оно дает власть. Все жаждут власти, что не менее естественно. Особенно теперь.

— Я не жажду.

— Ты, дедуля, пигмей, и ты, дедуля, плебс, маленький человек с маленькими запросами. Вот ты на кого ставишь при нынешнем раскладе сил? Не обо мне речь, не о ментах — о государстве.

— Ни на кого. Наблюдаю. С нейтральных позиций, но — вдаль. А вообще, конечно, надо прибиваться к какому-то берегу. Главное, чтобы там вэкапэбэ не воняло.

— А я, дедуля, ставлю на коммунистов, я, дедуля, и сам в душе коммунист. Беспартийный. Я, дедуля, хотя и не призрак, но хочу бродить по Европе да подрастрясти мошну.

— А они уверяют, что безлошадники.

— Чепуха! Фартовые из фартовых. Ты считаешь меня убивцем, что из-за “сакра фамес” пускаю в расход души людей, а они сколько душ пустили на ветер? Я только кандидат партии, еще учусь. А все оно, золото. В стране была разруха, а мои кореша по партии шарили по церквям, из музеев сбывали... А кто против — дырку ему в черепушке. Вот и вся здоровая политика цэ ка и политбюро.

— Прописи...

— А я о чем? — захохотал долговязый.

— Юродствуешь...

— С какой стати? Ты, дедуля, юродствуешь, когда строишь целку. Партия — наш рулевой! Звучит, как набат, а главное-то, дедуля, не лежит на поверхности, главное — не лозунги снаружи, а пружина внутри. У партии коммунистов она стальная, а у таких, как ты... Ты блажененненький.

Грехов пожал плечами. Что он мог сказать?

— Человек, дедуля, тварь из тварей, — подвел черту шеф, сказал и умолк, уставившись в компас и переступая ногами в сторону, противоположную крену.

Неожиданная реплика как бы утверждала, что они все еще вели молчаливый разговор, неслышный, но понятный обоим. Но думал ли шеф о Солдате, канувшем в пучину вместе с автоматом, заменившим ему булыжник — оружие пролетариата? Что ему белобрысый “плебс”?

— Взять того же Солдата, — снова заговорил долговязый. — Да, редкий тип. Зверь. На том и сошелся с Чумазым. А кто он, в сущности? Амеба. Нужная хотя бы потому, что размножается мгновенно, делением. Мозгов — никаких, подбирают чужие крохи, а полагают — собственные, думают — пир души. Что до меня... И я амеба, но высшего порядка. Потому я и верный ленинец типа Котовского или Камо. Я не из тех, кто скребет ложкой по пустой тарелке, и я провозглашаю эскпроприацию, как высший принцип комидеологии, сравнимый только с потребностью масс трудящихся в “хватай и тащи, что плохо лежит”. “Грабь награбленное” — вот мой девиз, его я и запечатлею на стволе верного помощника партии товарища Макарова и иже с ним.

— Бред. Вот бредятина-то!

— А что не бред? — живо откликнулся долговязый, подкрепив свое мнение смешком. — То уже, что сейчас ты ведешь со мной толковище, и где, и в какое время? Уже это — бред высшего порядка. Однако ничего, живем-с, водочки откушали, колбаской закусили и будем дальше плыть под парусами. А там, в рубке, дубликатом бесценного груза, который есмь будущая красивая жизнь в притонах Сан-Франциско, лежит тусклый металл, именуемый золотом, которое не всегда блестит, как, например, и я, ваш... не очень покорный слуга.

Не спрашивая согласия Бори, он принес водки, и Боря не отказался. Надеялся, что его хоть немного разберет. Да, видно, не в коня корм.

— Однако заболтались мы, а скоро рассвет. Володей кормилом, дедуля, еще часок, а я — в кружало: тяпну стопарь и прилягу по диагонали. Смотри, дед, больше никого не утопи! — предупредил он с неожиданным значением. — С кем я останусь?

— А что будет через час? — поинтересовался Грехов, пропустив угрозу мимо ушей.

— Мне выходить на стоянку, мне. Больше некому.

7

Лопоухого вытащили из цепного ящика, когда пришло время становиться на якорь. Хохол был в беспамятстве, горел огнем и бредил: просил “калашника”, требовал водки и грозился убить “верзилу”. Шефа имел в виду, Косой не был верзилой, но шеф сделал вид, что не понял.

— Аббат, займись им, — сказал он и сообщил сподвижникам о ночном происшествии и распорядился отнести больного в каморку шкипера, которой отчего-то не воспользовался сам. Возможно, хотел постоянно быть рядом с рулевым. — Увидите, не к вечеру, так к утру кончится мужик.

Грехов и помог Аббату унести Хохла. Потом принес в каморку аптечку с кое-какими лекарствами. Аспирин, во всяком случае, имелся, градусник — тоже.

Аббат, видимо, лекарь банды, действовал лихо. Спустил с лопоухого штаны (тот затих на мягкой постели — не в сырости все ж, не в холоду, не на груде якорных цепей, которые его и доканали: Аббат помянул, что Хохол еще вчера жаловался на простуду) и сунул ему градусник в задний проход.

— Так, сорок градусов, — заметил важно, сохраняя невозмутимость мирового светила, и поставил диагноз: — Пора заказывать панихиду.

Лекарство все-таки приготовил, но своеобразное: в ста граммах водки растворил несколько таблеток аспирина, добавил соли и, чуть ли не силой, влил лопоухому в рот. Тот поперхнулся, но в сознание не пришел. Правда, окончательно успокоился, вытянулся в струнку, задышал часто и тяжело.

Аббат отправился к шефу с докладом, Грехов на камбуз. Предстояло готовить обед, кормить уезжавших на берег. Он, скалистый и неприветливый, был рядом. Поросший лесом гребень загораживал сейчас заснеженную вершину горы, виденную на подходе, зато теперь между подернутыми изморосью каменными глыбами и стволами лиственниц проглядывали очертания каких-то строений.

— Фактория, — пояснил шеф. — Народец съехал, и слава Богу, а вот соляр там имеется. Сведения точные. До вечера нужно доставить бочки в шлюп. В ночь уйдем, чтобы уложиться в сроки.

Он не открыл ни названия заливчика, в котором заякорился “Малыш”, ни, тем более, острова. Им мог быть и Большой Шантар, и Феклистова, даже вовсе крохотный, по сравнению. с этими двумя, лежащий к востоку, островок Прокофьева. Так и не назвал. Видимо, имел резон. Грехов не стал гадать, но Прокофьева сразу отмел: не пригоден для тайных встреч и сделок. Слишком уж, как говорится, на виду. Впрочем, что ему до того! Там ли, здесь ли— один черт, хотя на всякий случай нужно приглядеться и запомнить.

Ялику пришлось потрудиться, как и Косому, бессменному гребцу. Остальные работали на берегу, готовя следующий рейс. На скале имелось немудрящее приспособление, на морском языке — “выстрел”, а вообще — бревно с блоком на конце. Оно выступало метра на два, и с его помощью бочки опускались лихо, прямо в сетку, которую Косому приходилось буксировать к борту “Малыша”.

Так как с шефом ушли и оба чеченца, то груз принимали Грехов и Аббат. Первого не взяли как заложника, а может, пленника, второй оставался при больном, которого за день навестил два-три раза. А вот Грехов “оправдал доверие”. Он сам расчехлил грот, ниралами подтянул парус к мачте, затем, пользуясь “единственной”, приподнял гик и вывалил его за борт — приспособил вместо грузовой стрелы. И тали приспособил: сетку, уже повисшую над водой, цепляли гачком талей и без труда втаскивали груз на палубу. Косой после этого спешно греб к узкой полоске гальки, намытой волнами у подножия скалы, а Грехов, и тоже спешно, сливал содержимое бочек в танк. К вечеру он был полон.

— Ужин приготовил? — спросил шеф, когда все наконец собрались на корме и освободили ее от пустой тары, то есть просто выбросили в море.

— Сварганил кое-что, — ответил кашевар.

Каша изрядно припахивала соляром: Грехов готовил ее в спешке.

Муса и Джохар от ужина отказались. Шеф присмотрелся к ним и рассмеялся:

— Э, да вы зеленые, как исламское знамя! В ялике укачались? Берите пример с Косого — оморячился в два счета. А где Аббат?

— Тут я, — отозвался толстяк. — Хохла навещал. Кончился мужик. Что будем делать?

Долговязый выругался длинно, витиевато.

— Не вовремя! — Он задумался, но сразу же и принял решение: — Еще достаточно светло, и ялик не поднят. Аббат, твой черед оморячиться. Но кому-то из вас, джигиты, тоже придется сходить на берег. Вы — горные орлы, вам кручи нипочем. Видели возле избы больше бочки? Это — стодвадцатки. Жмурик у нас щупленький — затарите без труда.

Чеченцы заворчали.

— Что-о? Не понял! — повысил голос долговязый. — Вам на джихад валюта нужна? Вот и постарайтесь. Наверх покойника поднимать не надо. На припае много вымоин и гротов. Закатите и завалите камнями. Сразу и уйдем. Опаздывать нельзя. Пока все тип-топ, согласно графику.

Теперь заныл Аббат. Дескать, при его комплекции он утопит ялик, а если еще на скалы карабкаться? И вообще, к чему лишние заботы? Если могилка готова, сунуть в нее Хохла, как есть, — пусть припухает, пока не лопнет.

— Вот ты как... А я хотел честь по чести, в домовине. А каково мнение масс? — спросил, оглядев всех по очереди.

“Массы” поддержали Аббата. У Грехова чесался язык. Хотелось упрекнуть шефа. Кто виноват в смерти Хохла? Сам же и виноват, вогнав лопоухого в гроб, а теперь слезу выжимает, в благородство играет. Кому оно нужно? Меньше всего Хохлу. Промолчал Грехов. Он еле стоял, совсем умотался за сутки, и шеф, взглянув на него, “осознал прошлые ошибки”.

— Ладно, пусть будет по-вашему, — согласился он. — Идут Аббат... Да, ты — только до берега и обратно! Забирайте Хохла и ховайте. Только поживее: одна нога здесь, другая там. И ты, Муса, отправишься с Аббатом. Сам и назначаю, чтобы не было споров.

Когда ялик отвалил, шеф подошел к Грехову.

— На берегу пустынных волн лежит Хохол без дум, без жен... — и подмигнул Боре: — Одним больше, одним меньше — без разницы, верно, дедуля?

“Дедуле” сейчас было все равно: еще минута — и упадет.

— Вымотался вконец? Я понял! — Голос долговязого снова обрел ночное добродушие. — Поешь и спи. Снимемся без тебя, а я порулю часика три-четыре. Бежать тут близко. Словом, разбужу, когда сочту нужным.

Ужинать Грехов не стал — похватал на камбузе пока готовил. Сил хватило, чтобы добраться до кубрика, затем — обморок, провал.

8

Грехова разбудил Аббат.

Тело болело, ломило каждую косточку. “Вот служба!”..” — усмехнулся через силу, вспомнив, что вчера его все-таки подняли, чтобы запустить дизель и показать Косому, как пользоваться реверсом. Да , поднять подняли, а разбудить не разбудили. Так говорят рыбаки. Он ничего не помнил из того, что делал в машинном отделении и как вернулся в кубрик. Надо думать, и запустил, и показал, если не трогали до последнего момента.

На руле — шеф. Вид тоже аховый. Скулы обтянуло — пергамент! Глаза ввалились и похожи на двух черных блестящих жуков. И он не спал. Правда, его не лупцевали безбожно. А впрочем, рожа ничего — бодрая, даже чуток веселая. Сказывается завершение трудов и близость “Сингапура”? Ну-ну!..

Долговязый уступил Грехову штурвал, приказал держать “чистый вест” и сходил за биноклем. Шли, держась берега, совсем малым. На носу вся шайка: оба абрека, Аббат и Косой. Глазеют по сторонам, высматривают каменюки. Их много возле Шантар.

Шеф читал его мысли. Вот, сволочь, как и ночью!

— Здесь напороться, что два пальца обоссять.

Некоторое время он разглядывал мыс, голый каменистый мыс, видимо, прикрывавший вход в бухту, низовья которой поросли черной дикой тайгой: косматая масса елей и пихт вставала вдали, над сизой грядой мыса, угрюмой стеной. Опустив бинокль, спросил:

— Ответь мне, дедуля, почему ваши гаврики... те, что остались в Лантаре, называют тебя Борей? Тебе шестьдесят или около, а ты для них Боря и Боря. Чистый детский сад. В твои-то годы!

— Вы знаете и это!..

— Готовились! — засмеялся долговязый. — Я, Боря Грехов, ничего не делаю абы как.

— Не знаю, что и сказать, — ответил Грехов. — Не задумывался. Я начинал мотористом. Рос, как говорится, на глазах приятелей и начальства. Многие тоже когда- то считались “корешами”. Для друзей я так и остался Борей, для начальства... Довольствовались “выканьем”, но вместо отчества фамилию употребляли: “Вы, Боря Грехов, не правы в этом вопросе..” Вот и приросло обращение, а здесь... Здесь я снова матрос, снова моторист, так о чем речь?

— Суду все ясно... — шеф уже не слушал. — Держи левее!

С бака махали, тыкали кулаками в воду по правой скуле: ясно — там камни.

Шеф призвал на корму Косого и снова встал к рулю.

— Топай, дедуля, к своим пони. Пусть напрягут силенки. Скоро входить — придется маневрировать. Косой будет репетовать мои команды, не проморгай.

Тесный отсек дохнул в лицо привычным теплом.

Грехов не выдержал и, как делал не раз, прижался щекой к стапятидесятисильному танковому ЗД6. Тот внятно рокотал на малых оборотах, советовал держаться, подбадривал и обещал помощь.

— И ты держись, старичок, — прошептал Боря. — Лет сорок, поди, назад кончился твой век, а ты все дышишь. И где тебя только откопали? Продержимся! Верю, не подведешь...

Звякнул телеграф: Косой “репетовал” команду шефа: “Средний!”

Грехов исполнил требуемое и подумал, что даже погода расположена к долговязому! Слабое дыхание ветра, мягкий бег небольших волн... Ему бы такое благорасположение, когда наступит последний парад!

И снова звяк-бряк: “Самый полный!”

“Малыш рванулся, но ему, очевидно, требовался только один мощный толчок. Почти сразу последовало: “Самый малый!” Шлюп качнуло на развороте, глухо задребезжала, высыпаясь из клюза, якорная цепь. Следом — новый бряк: “Стоп, машина!”

Братва собралась на корме.

Кавказцы сидели на корточках в затишке у рубки. Папахи надвинуты на самые брови, оружие прижато коленями к груди. Как ястребы! Грехов покосился на них и прошел к штурвалу. На привычное место. Оба других пропустили его. У всех автоматы.

Грехов осмотрелся. Для длительной стоянки бухта непригодна. Задует с норда, и шлюп окажется на камнях. Но если у берега приглубо, то на короткое время да при нынешнем ветре вполне можно приткнуться к тому выступу: причал почти как в бухте, где упокоился Чумазый.

Шеф обернулся к Аббату и вдруг окрысился:

— Кончай жрать, толстяк, лопнешь! Лучше обнеси всех водочкой. Примем за успех — и на берег! Даю установку: Аббат и Косой остаются с дедулей, со мной пойдут горные орлы. Что-то вы слишком мрачны, джигиты, — не на похороны собираетесь! Славяне будут присматривать за дедом, вы — за мной. Я для вас гяур, неверный. Знаю, не доверяете до конца, вот и будете присутствовать при встрече высокодоговаривающихся сторон. Сами и убедитесь, что у меня — без обмана. Да и мне с вами надежнее: хоть кого замочите, в случае чего. К тому же, все равно не сразу расстанемся. Высажу вас, как обещал, в нужное время и в нужном месте.

Грехов от водки отказался. На него покосились: как так — ведь за успех операции!

— У него своя на уме, — оскалил зубы долговязый.

Ялик отошел от борта не сразу. Из-под елей трижды мигнул фонарь, и долговязый кивнул “орлам”: “Пора!”

“Значит, действительно здесь “высокодоговаривающиеся стороны”, значит, есть еще люди, — отметил Боря Грехов, сразу понявший, что его положение осложняется все больше и больше. Даже для того, чтобы взять пятерых с “Малыша”, и то понадобились бы усилия ОМОНа или другой службы, занимающейся поимкой “коммунистов большевистского толка”, а теперь, когда появилось подкрепление, понадобится целый милицейский десант. — Сколько их, интересно? И что я могу, слабый. уставший старик, на что надеяться?”

А может, не так все страшно? Здесь — купцы, там — покупатели. Состоится сделка — и разбегутся. Те не побывают на “Малыше”, эти на... ведь у тех наверняка есть свое плавсредство, укрытое хоть за тем мыском, в соседнем заливчике.

Группа вернулась через час. Шеф был мрачноват. Почему?

— Будем швартоваться к тем каменюкам, — сообщил он. — Нам посоветовали: мачта слишком приметна, а на фоне леса будет не так заметна со стороны моря.

О результатах поездки долговязый не сказал, чеченцы тоже молчали, но выглядели теперь и веселее, и оживленнее. Значит, столковались. Только Аббат суетился возле вернувшихся, пытаясь выяснить подробности, однако не преуспел в этом.

— Тебе больше всех надо? — отрезал шеф. — Договорились. Окончательно. Чего еще?

Лишь после обеда, когда все глазели туда, откуда ждали сигнальных вспышек, долговязый слегка разоткровенничался. Но его слова не касались сделки.

— Народ, братва, там серьезный. Орлы подтвердят. Пришли на “мартышке”. Это, кто не знает, малый рыболовный сейнер, МРС по-ихнему, — кивнул он в сторону Грехова. — Вооружены серьезно. Имеется пулемет, но сколько их — неведомо. Мы встречались с тремя.

— На “мартышке” команда восемь человек... — сказал Грехов.

— Это у вас, а здесь все может быть. Вот когда вспомнишь Чумазого и Солдата! — посетовал шеф. — Эх!.. Что теперь говорить. Я решил сменить тактику. На этот раз возьмем и Косого — береженого Бог бережет! И потащим не весь груз — половину. Получим должное, вернемся за остальным. Да, я опасаюсь, поэтому всем быть начеку. Не нравится, что они выставили столько же людей, сколько было и нас. Хотя, конечно, и они могут нас опасаться и тоже думать, что лучше не объявлять свою численность.

Джохар первым заметил вспышки.

С якоря снялись быстро и еще быстрее отшвартовались. Подали лишь два конца — с кормы и носа. Завели их за мощные комли пихт: гаши обнесли вокруг и взяли скобами “за себя”, то есть за тот же швартовый конец.

Чеченцы уже были на берегу, когда долговязый придержал остальных и обратился к Аббату:

Толстяк, будь внимателен. За дедом присматривай в оба! Он, может, и Чумазого кокнул, а после, кто знает, и Солдата утопил, пока мы спали. Кокнул, дедуля?

— Кокнул, — “признался” Грехов. — Кокнул и попросил пристегнуть меня к штурвалу да хорошенько изметелить. Для порядка, чтобы было, что вспомнить в могиле.

Шутка возымела действие — заулыбались все, кроме Аббата. У толстяка аж щеки отвисли. А Грехов “разгорячился” и продолжал:

— Солдата тоже я утопил — я чикаться не привык. Я кто? Я Шварценеггер, Рембо и супермен. Без оружия могу, как вы говорите, замочить любого!

— Ну, хватит, хватит! — поморщился шеф. — Ишь, разошелся! Мало ли. Я для того тебя и продал, чтобы мыши знали, что кот... ты ли, кто ли другой, близко. Бди, Аббат, бди и не бзди! — и, спрыгнув на камни, принял из рук Косого тяжелый баул, который ему же и передал, когда группа двинулась в путь.

Аббат и Грехов смотрели им вслед, пока они шли вдоль берега, а когда скрылись в лесу, Боря шагнул к толстяку.

— Ну, что, Аббат, будем бдить?

Тот отшатнулся и сделал шаг назад:

— А ну, отвали, старая каракатица, держись в стороне! — и быстро ушел на нос шлюпа, откуда и зыркал, не выпуская “калашника”. То ли действительно боялся, то ли всерьез принял последнее указание шефа.

Грехов, выбрав момент, достал из-под троса наган. Развязка, видимо, приближалась — так, по крайней мере, думалось ему — поэтому оружие, ставшее таким надежным, таким своим, он спрятал на животе под свитером, чтобы в нужную минуту оказалось под рукой. И ремень затянул потуже, так как тот небольшой животик, каким Грехов еще недавно обладал, бесследно исчез. Все подкожные накопления сгорели до тла: до того беспокойным и нервным стало существование “старой каракатицы”.

На бухту опускались сумерки, но было еще достаточно светло, чтобы видеть, как небольшие волны лижут гладкие лобастые валуны. Изредка вскрикивали горластые чайки, а лес, очнувшийся к вечеру от дремоты, тревожно гудел, предвещая беспокойную ночь.

Что-то подсказало Грехову: надо уходить!

Пусть долговязый и сам не верил тому, что говорил, пусть “продал” дедулю по наитию и лишь для того, чтобы не спали “мыши”, но в глубине души Грехов верил в его прозорливость и хорошо помнил, как тот угадал ход его мыслей во время их ночного бдения. Наверняка в его башке зрела верная догадка, смутная пока, не поддержанная логикой, но рано или поздно зернышко даст колос, и тогда Боре не сдобровать. Надо действовать и действовать немедля.

— Аббат! — окликнул Грехов толстяка. — Чует сердце, надо уходить. И золотишка у тебя — целый баул!

— Только попробуй!.. — донеслось в ответ.

Пулеметная очередь, с треском разорвавшая сумеречную тишину, прозвучала, кажется, слишком близко и оглушительно для обоих.

— Уходим! — заорал Грехов и выскочил из-за рубки.

Толстяк лежал на палубе, выставив “калашника” в клюз.

— Я тебя кончу, ссука-а! — донеслось до Грехова, который скрылся в люке и бросился к движку.

“Три-дэ-шесть” заработал на холостых оборотах, ему вторила беспорядочная автоматная стрельба, кажется, приблизившаяся к шлюпу. Грехов замер — вспомнил о швартовых: что делать?! Привязаны! Хода не дашь. В первую очередь нужно убрать носовой, а там сидит чертов толстяк со своей дурой! И все-таки он сунулся к трапу, но вовремя услышал над головой топот сапог и отскочил за дизель.

— А ну, старый х.., глуши мотор! — услышал Грехов, и раскатистая очередь полоснула по стальному настилу отсека. Пули срикошетили, завизжали и, осыпаясь, горохом застучали о слани.

Грехов присел, но не отозвался. Потом достал наган и выглянул-таки из-за прикрытия. и сделал это вовремя. Аббат поставил одну ногу на трап и просипел: “А ну, где ты там? Выходь!” Боря молчал. На трапе появилась вторая нога: “Ты слышал, гнида, что я сказал?”

— Я жить хочу! — выкрикнул Грехов.

— Хочешь жить?! — Дав очередь для острастки, толстяк скатился вниз, посчитав, что устрашение произвело на лоха соответствующее впечатление, подбодрил и себя душераздирающим криком: — Так не жить тебе, пока жив Аббат!

Грехов выстрелил первым. Только раз, но противник был совсем близко, и пуля свалила его замертво.

Дорога была свободна, и Грехова будто ветром вынесло на палубу. Одного взгляда на берег оказалось достаточно, чтобы уяснить положение: к шлюпу, огрызаясь короткими очередями, из леса бежали только три человека. А где же четвертый? Косой с баулом прыгал с камня на камень чуть в стороне, по гальке, у самой воды, пригнувшись, мчался кто-то из чеченцев. Он-то и ухитрялся палить за всех, так как шеф хромал и отставал все больше, к тому же ему приходилось поддерживать правой рукой свою “рабочую” раненую руку.

В несколько прыжков Грехов достиг бака и сбросил с кнехта конец. Нос стало медленно относить. Это огорошило троицу, но только шеф, забыв о ранении, начал не слишком прицельно стрелять по Грехову из пистолета с правой руки.

Они что-то кричали ему, что-то грозное, срывающееся на мольбу. Грехов был уже возле рубки, выдернул из-под плотика автомат. В каком-то исступлении полоснул по берегу, выпустив весь рожок и не слишком заботясь о прицеле.

Косой упал, но, может быть, его зацепили из леса.

Боре было не до того. Забыв о том, что кормовой не отдан, он скаканул в машину, мигом выжал фрикционную муфту и дал полный газ. Дизель бодро застучал: “Ух-одим-ух-одим-ух-одим!” Грехов не стал слушать его тарахтенье. Запнувшись о тело Аббата, Боря подхватил его автомат и ринулся на палубу. Чеченец — папаху он потерял — был уже на причале и — вот дурень! — ухватившись за швартовый, пытался остановить шлюп, успевший набрать ход. Отдать конец с кнехта нечего было и думать: трос, словно стальная змея, охвативший петлями-восьмерками чугунные пеньки, скользил вокруг них столь быстро, столь стремительно, что они дымились. Не подойти, не подступиться! И Грехов, изредка оглядываясь назад, не отходил от штурвала.

Еще до того, как люди, выскочившие из леса, набежали и подняли упавшего шефа, принял бесславную смерть и второй чеченец, все еще дергавший швартов и славший Грехову проклятия и угрозы.

Теперь, когда берег и шлюп соединяла одна лишь стальная струна, она неожиданно зацепилась второй, не предусмотренной техникой безопасности, но зарощенной-таки боцманом на всякий случай, гашей-петлей за наплыв на пеньке кнехта: струна рванула шлюп, зазвенела и... лопнула, рубанув абрека вдоль головы. Ни стона, ни звука. Тело рухнуло в воду, накрывшую труп, точно зеленым знаменем.

9

“Малыш” полным ходом уходил в море.

Грехову повезло: на выходе из бухты шлюп на задел ни одной каменюки, хотя такой исход был вполне реален. Было во всем этом что-то от сомнамбулического подъема, ибо он вел суденышко совершенно бездумно. Он был один, совсем один, но вырвался из порочного круга и хотел как можно быстрее и как можно дальше уйти от острова, ставшего теперь только страшным сном

“Дул ветер!..”

Теперь Грехов очнулся, но окончательно пришел в себя, когда услышал под плотиком стук-бряк металлических кругляшек: гранаты! Он нашарил их и сунул в сумку, где обнаружил еще “Узи”, несколько рожков к нему и груду патронов к автомату Калашникова. Туда бросил в сердцах и “свой” автомат — наследство Чумазого, а “калашник” Аббата повесил на крюк с биноклем.

Осмысленные действия обернулись таким нервным обвалом, что его затрясло: водки! Она нашлась в другой сумке, задвинутой в уголок рубки. Собрав со стола объедки и мусор, Грехов выбросил их и, откупорив бутылку, хватил прямо из горлышка — пальцы перестали прыгать. Он пожевал колбасы и, глядя через дверь на застопоренный штурвал, рукоятки которого слегка ходили туда и сюда, словно приглашая взяться за них, сказал вслух:

— Надо все обдумать и все осмотреть.

Начал с машинного отделения.

Дизель грохотал по-прежнему бодро: “Ух-одим! Ух-одим!..”

— Уходим — это хорошо, — сказал Грехов, потом оттащил Аббата в сторонку от трапа и накрыл его промасленным чехлом, который всегда находился под рукой и служил для надобностей, связанных с ремонтом давно отслужившего свой век скакуна.

— Куда же мне теперь направить свой... катафалк? — задался он следующим вопросом, не замечая, что разговаривает вслух, и, не найдя подходящего ответа, поднялся на палубу.

Справа, не слишком далеко, виднелись огни какого-то судна. Бинокль приблизил их и выделил зеленый.

— С материка идет. Наверно, в Магадан или на Камчатку, — предположил Грехов и оглянулся: за кормой, от края до края, только непроглядный мрак осенней ночи и никаких признаков “мартышки”. — Да и с какой стати? Шантарское море еще не совсем пиратское, хотя, как видно, все идет к тому. Погранцы сюда редко заглядывают, а если заглядывают... Черт, как же не углядели они ту скрытую бухту? Неужто не знали? А может, знали, да постарались не углядеть? Да-а... те куплены, эти проданы... газеты полны намеков, телевидение от них тоже не отстает. Граница — святая святых, так неужели за мзду? Ну, хорошо, настоящая граница далеко, проходит, так сказать, на внешних рубежах: Камчатка, Курилы, Сахалин... Но коли есть погранпункты, значит, есть и граница.

Ночь не давала ответа, молчало море, хотя и бормотало что-то свое о живом и вечном, о неподкупном таможеннике Верещагине, о жизни смерти, о белом солнце, взирающем с небес на копошение алчных и бессилие правдолюбцев.

— Куда же мне двинуть с мешком золотишка? — Грехов потер виски и, обозлившись вдруг на себя, на вся и всех, решил идти прежним курсом хотя бы до утра, сколь хватит сил: лишь бы подальше от тех. — С рассветом лягу в дрейф и всхрапну. Утро вечера мудренее? Вот! А пока... Нужно зажечь ходовые огни, чтобы не долбанул сослепу какой-нибудь скороход.

— И еще, Боря, приказываю тебе поставить грот.

Отдав себе команду, тут же ее и выполнил. Расчехлил парус и поднял до первого ряда риф-сезней: “Этого хватит”. Потравив гика-шкоты, вздернул затем и стаксели.

Он так устал, что двигался как во сне и все-таки до утра не сомкнул глаз. Едва начало светать, спустился в “морг” и вырубил дизель. Наступившая тишина оглушила, чуть не лишив его последних сил. Все же остатка их хватило, чтобы заставить послушного “Малыша” лечь в дрейф. К счастью, сделать требовалось совсем немного: застопорив руль в положении “прямо”, то же самое проделал и с гротом, а после вынес на ветер стаксели.

“Что-то еще... Что нужно сделать еще? — думал он и наконец вспомнил, что если судно не на ходу, нужно поднять на мачту два черных шара. — А будут ли они в согласии с поставленными парусами? Плеветь. Все. Будь что будет”.

Грехов прошел в рубку, бросил на палубу матрац, что стоял в углу свернутым в рулончик, упал на него и мгновенно уснул.

10

Проснулся не сам.

Грехова разбудил многократно повторенный и многократно усиленный рупором и здоровым русским матом вопль:

— Эй вы, “малыши” оглохли, паюмать, или поумирали? Что у вас стряслось, вашу так? Может, помощь какая нужна, али сами до берега доп...юхаете?

— Сами! — отозвался Грехов, отчаянно зевая, но радуясь встрече с рыбаками: сейнер покачивался в десятке метров от шлюпа, и любопытные глаза буквально сверлили его.

— А что стряслось-то ? — допытывался бородач в ушанке, заломленной на затылок. — Это ж про вас, кажись, нам трекали по радио, что потерялись, так вашу, мол, не видел ли кто, не встречал ли?

— Про нас, если вспомнили! — отозвался Грехов, который совсем не горел желанием посвящать первого встречного в свои злоключения. — Про нас! — повторил он. — Потерялись — нашлись, всего и делов-то! Вот шкипер у нас приболел, а я — не навигатор. Дайте курс на Аян и сообщите в Охотск ли, хоть в тот же Аян, что встретили и проводили.

— Бу сделано! — хохотнул бородач и скрылся в рубке, а после, дав направление и координаты, спросил: — А где у вас остальные?

— Спят. Умаялись, — ответил Грехов. — Пусть матросы немного поспят.

Последняя фраза предназначалась для личного пользования: сейнер, взбурлив винтом, круто разворачивался и уходил в сторону острова, который до сей поры скрывали его надстройки и в котором Боря сразу признал “отшельника” Иону. Впрочем, кого же еще? Два других острова, числившихся за Охотским морем, находились далеко, аж в Туйском заливе.

“Ишь, куда меня занесло! — все ж таки удивился Грехов и, вспомнив о “судовом журнале”, решил хотя бы кратко отчитаться в нем о событиях минувших дней. — Однако сначала надо пожрать, или нет — лягу на Аян, а там и набью кишки...”

Грехов так и поступил, а когда за кормой пролегли первые кабельтовы попутного следа, оставил штурвал на стопоре, перекусил вчерашними остатками, поленившись вскипятить даже чай, отыскал журнал и сел на тот же стул в рубке, поставив его на то же самое место, на котором был застигнут Чумазым. Это как бы сразу вернуло его в тот час и ту минуту. Поэтому, поставив число и улыбнувшись, наверное, впервые с того злосчастного вечера, Грехов написал: “Дул ветер!,,” Снова вечер, как тогда! А какая разница!

Вечер выдался прямо замечательный! Может, с окончанием бед ( “Тьфу-тьфу и еще раз тьфу-тьфу!”), вернулась и золотая здешняя пора — эдакий бархатный сезон августа и сентября? Он, конечно, уже на исходе — сентябрь почти миновал, но если ему, Грехову, выпадет хотя бы неделя-другая безоблачного счастья, то лучшего нечего и желать.

“А Балтика? Наверно, штормит. Приморск захлестнут дождями, с каштанов и кленов ветер срывает листву, и опустел рыбный порт. Все пароходы в разгоне... Кто ловит рыбку в мутной воде нынешней бордельной жизни, кто пытает судьбу в чужих краях, считая, что там г л у б ж е , а самые несчастливые сидят там под арестом, брошенные на произвол судьбы и хозяевами, и страной... — пригорюнился Грехов. — Где-то сейчас и что поделывает Коля Клопов? — вспомнил он вдруг друга-моториста, подавшегося в “поэты”. — Будь он сейчас со мной... Тьфу-тьфу! Именно сейчас, а не до того! Он сочинил бы балладу о моих “подвигах”, — с гордостью, но не без горечи подумал Боря, вглядываясь в линию горизонта, словно бы отделившую всю его прежнюю жизнь от нынешней и напоминавшую о черточке между числителем и знаменателем. — Что “над” и что “под”? И сколько осталось, если дробить жизнь на кусочки, не оценивая их, а только подсчитывая оставшиеся от целого числа, за которым стоит жирная точка?”

Слишком близко он приблизился к ней на этот раз, слишком близко. И Чумазый, и белобрысый, да и последний, толстяк, были готовы поставить ее легким нажатием на спуск своих неразлучных помощников. Уцелел. Чья заслуга? Его личная или индейки-судьбы? Есть книжка... была у сына... “Герой пустынных горизонтов”. Он не читал ее, но вот — надо же! — вспомнил название.

“С чего начать? — улыбнулся он, ибо теперь, когда мытарства, самые-самые главные, остались позади, Грехов улыбался куда чаще и с удовольствием, расслабленно и безотчетно. — А начну с того, с чего и началась вся эта катавасия: как плотник вышел до ветру, как достал... и... И понеслось!”

Писанина отняла много времени.

Грехов старался не писать лишнего, давал, как и положено, основную канву событий, где можно, припоминая часы и обязательно — дни. Закончив, подумал: а не податься ли в Охотск? Расстояние почти одинаковое, зато в Охотске н а с т о я щ и е власти и... Нет, Аян предпочтительнее уже потому, что поселок ближе к местам, где все и “понеслось” и где проще и легче хоть что-то узнать о шкипере и боцмане. В Аяне наверняка имеется погранпункт, найдется, возможно, какой-никакой мильтоша... да, там обо всем и доложит. Жаль, не спросил рыбака, откуда делался запрос о шлюпе. И вообще, нужно было подробнее расспросить этого водоплавающего! Впрочем, плевать. Еще бы слово, а то и два... и этот рыбачок сам бы сиганул на палубу шлюпа! Ох, любопытство... У него же глаза светились, как два новеньких пятака!..

11

Когда за кормой зарозовело, Грехов взбодрился, но только солнце, осветившее далекие, еще тонущие в море отроги Джигджура, заставило измученного путешественника облегченно вздохнуть и даже вырубить дизель.

Часом позже, глядя на приблизившиеся склоны, что обретали краски и рельеф, Грехов принялся гадать, какими перевалами воспользовались бандиты, чтобы спуститься на побережье. Он не знал, зачем ему это нужно, но надо же было чем-то занять голову. Она сама хотела того.

Вблизи Аяна уйма перевалов. Если вон та гора — вершина Мивая, то севернее ее лежит Улканский, южнее, возле Курбе, Молтанский. Впрочем, вряд ли они шли этой дорогой, хотя... пути бандитов неисповедимы — чем черт не шутит! Ближе к Аяну — два других: Чайный и Казенный, и тут загадка. Шлюп стоял а Лантаре. С того же Нелькана можно попасть прямо в поселок, ежели идти через Асладжинский, а после перевалить Мамайский. Однако “Малыш” был захвачен и уведен почти под Аян. Или за Аян? Этого Грехов не знал и вскоре оставил никчемный расклад. В горах тыщи троп и укромных ущелий, а шли наверняка с хорошим проводником, которого, возможно, оставили в какой-нибудь ямке с дыркой во лбу, не добравшись до берега совсем немного. Перевалы!.. Какой выбирать? Выбрали, что ж...

“Видимо, долговязый имел на то резоны, — решил Грехов. — Э-эх... дороги, которые мы выбираем!.. Занесло же меня на край света — и пересеклись пути Жучки с Полканом, да-а...”

Под самым берегом Грехов понял, что увалился в сторону и вышел к мысу Нурки. Аян же лежит в одноименной бухте на южной стороне мыса Наклонный. Два этих мыса замыкали не слишком глубокую подкову Нагинского залива, открытую остовым ветрам. Аян худо-бедно был все-таки прикрыт (не сам поселок, а лишь причалы и якорная стоянка) от неприятностей с норда.

Наконец паруса убраны, еще немного, еще чуть-чуть... поворот не от ворот — к “воротам”... Ого, встречают!

Пограничников Грехов отметил для “протокола”: присутствуют, но возликовал, увидев рядом шкипера Кабачного и боцмана Векшина. И тут же отметил для себя: больно пристально смотрят, да и неулыбчивы что-то. Ну-ну, все понятно: хорошего не ждут, потому что видят только меня, а плотника рядышком нетути... Кстати, и пьянчужек что-то не видно! Где же Юрка Тропилло, где кок Артюшин и “ллойдовский штурман” Калюжный? Остались в Лантаре? Новенький, между прочим... как его? Тьфу, пропасть, так и не вспомнить! Он здесь, вперед не лезет, зыркает из-за спин. А зовут его, кажется, Мишкой. Точно.

Дизель был вырублен вовремя, и шлюп буквально подполз к причалу, бесшумно торкнувшись бортом.

Мишка перескочил планширь и кинулся на бак, к вьюшке со швартовым. Боря подал кормовой. Боцман и шкипер приняли концы, посторонив погранцев, завели за кнехты и поздоровались, а Мишка свалил сходню на причал, навесил кранцы и отошел в сторону.

Шлюп был готов к приему гостей.

Кабачный поднялся первым. Тиснув Борину руку, пригласил остальных, то есть старлея и младшего лейтенанта, начальника и заместителя. За этими двумя взошел на борт и невзрачный мужичок в штатском, державшийся в стороне и с любопытством оглядывавший мачту шлюпа, ее такелаж — занятное зрелище для непосвященных. Он и теперь не лез вперед. Кивнул, не назвав себя, но Боря понял, что муж сей — местный опер.

На причале, у носа и кормы, остались солдаты, сержант поднялся на шлюп и занял место у сходни. Старлей оглядел воинов и распорядился: “Можно приступать!”

— Надеюсь, Грехов, тебе есть что поведать нам? — спросил Кабачный.

Он заметно нервничал, оглядывался и теребил ухо. Зато боцманюга, которого Мишка подозвал к трюму, успел откинуть брезент и с самым довольным видом рассматривал труп Аббата.

— Боцман, дай Мишке по шее и сам отойди в сторону! — Грехов прежде окликнул любопытных и лишь потом ответил шкиперу: — За мной дело не станет, Николай Григорьевич. Думаю, для начала ознакомитесь с журналом. Все записано. Конспективно. Так сказать, “этапы большого пути”. Потом можно и на вопросы ответить. А если есть желание, давайте организуем небольшой фуршет.

Старлей заглянул в рубку.

— Ого, арсенальчик!

Он качнул “калашника”, дотронулся до “Узи”.

— В той сумке — его филиал, — подсказал Грехов, а сам, так как возражений против фуршета не последовало, начал “сервировать” стол. Достал две бутылки водки: — Последние!.. — извлек и открыл консервы, нарезал колбасы и черствого хлеба: — Зубы целы?

— Живут же люди! — вздохнул “младший” и, взяв кружок твердокопченой, понюхал вожделенно, чмокнул и закрыл глаза.

— И нелюди... — буркнул Грехов, разлил по стаканам водку и предложил: — Помянем Морду, нашего плотника.

— Тогда и всех остальных, — добавил шкипер.

— Кого “остальных”? — дернулся Грехов.

— А всех, кроме нас, — потупился Кабачный. — Отравились мужики техническим спиртом у одной шлюшки.

— Намеренно отравили! — заявил Грехов и рассказал, что слышал по этому поводу от самого шефа.

Следователь от водки отказался, но соорудил бутерброд и, отойдя к штурвалу, занялся журналом. Он и к разговору прислушивался, но не вмешивался и вопросов пока не задавал.

Пограничники молча выпили и так же молча принялись жевать, поглядывая на Борю, на оружие, на сумки и баул.

— А что в нем? — спросил наконец старлей.

— Золото, — ответил Грехов.

— Что-о?! — поперхнулся старлей.

— Аури сакра фамес, — вспомнил Боря. — Не меньше тридцати кило. Может, больше. Я не взвешивал.

— Вот это уло-ов! — старлей кинулся к баулу, приподнял, закряхтев, потом запустил обе руки внутрь, достал, пересыпал крупинки из ладони в ладонь и заявил, словно поверил только теперь: — действительно золото — не сахарный песок!

— А взвесить придется, — послышалось из двери. Опер протянул офицеру журнал и съязвил: — Граница на замке, старший лейтенант? А второй баул с таким же содержимым где-то гуляет! Прочтите эти откровения и подскажите мне, где же та бухта, о которой идет речь. И где, интересно, остров, на котором он побывал?

Старлей погрузился в чтение, а опер наведался к трюму и, только взглянув на убитого, принялся за Грехова.

Закончив чтение “Судового журнала”, старлей передал его помощнику: “Ознакомься”, а после, кликнув одного из солдат, приказал сгонять за машиной.

Следователь вел допрос без протокола.

— Это — только разминка для общих размышлений, — пояснил он. — Мы еще встретимся, поговорим о деталях, так что протокол, Грехов, вас ожидает впереди.

Лейтенанту он заявил, что забирает все вещдоки: оружие, золото, сумки и убитого. Даже наган Кабачного оказался в кармане его пальто. Шкипер запротестовал. Опер пообещал вернуть оружие после экспертизы. Тогда Кабачный потребовал расписку не только на револьвер, но и на “вещдоки”, золото попросил указать отдельной строкой. Нашлись весы. В бауле оказалось шестьдесят семь килограммов восемьсот граммов песка и самородков.

Старлей и лейтенант хмурились, но пообещали оперу помочь с доставкой “того и этого” в поселок. Начальник погранпункта, видимо, уязвленный его словами, решил объясниться.

— Что до бухты, — начал он, — она, кажется, известна. Вчера нашим нарядом обнаружена маскировочная сеть.

— Значит, не “кажется”! — вставил Боря.

— Значит, могли и обнаружить раньше? — добавил опер.

— Могли, — согласился, замявшись, старлей, — но кто знал? Последние события заставили смотреть под каждым кустиком. А вообще, дорогой товарищ, у нас, к сожалению, ни сил нет, ни средств уследить за всем. В Шантарском архипелаге пятнадцать больших и вовсе крохотных островов, а протяженность береговой линии Охотского моря ни много ни мало десять тысяч километров. Половина приходится на материк. Наш погранпункт, конечно, не единственный, но мы все-таки тыл. Основные силы с их базами, их возможностями находятся не здесь, а...

— Эти азы, старший лейтенант, мне известны. А что вы скажете об острове и подозрительной фактории? Она ведь тоже в тылу? — гнул свое опер, задетый за живое.

— Наш район, — согласился старлей, — хотя не моего ведения, а соседей. Буду созваниваться и уточнять. Впрочем, я слышал о какой-то избушке, в которой биологи собирались провести целый год, и даже успели кое-что завезти. Потом им не отпустили денег, а без них, как известно, жизнь плохая, не годится никуда, — чуть ли не пропел он. — Экспедицию отменили, да, видно, не смогли забрать и то, что доставили. Впрочем, я уточню.

— Обязательно! — вскинулся опер. — Обязательно. И узнайте, что слышно о мэрээсе. Интересно, где скачет сейчас эта “мартышка”?

— Наведу справки и о ней, — пообещал старлей. — А может, господа моряки, продолжим фуршет? Надеюсь, продукты питания и остатки “столичной” не относятся к вещдокам? К чему добру пропадать! Помянем еще раз погибших мореплавателей и вернемся... к нашим баранам, — добавил, увидев сворачивающий на причал грузовик.

Опер, соглашаясь, пожал плечами — старлей кивнул младшему по званию: “Пока “бараны” грузят — распорядись!” И младший по званию быстро откупорил вторую бутылку. “Малыши” пожелали офицерам здорового аппетита и оставили их одних, так что завершающая стадия фуршета заметно отличалась от его начала.

Шкипер выглядел мрачным. Предвидел грядущие осложнения в отношениях с хозяином и ругал себя за инициативу с соляром, подсчитывал понесенные убытки и ломал голову над тем, как не только покрыть их, но и что-то добавить в судовую кассу. Боцман бродил по шлюпу, спускался в кубрик и форпик, изредка появлялся на корме возле Грехова, оставшегося при опере, — как участник событий он почему-то не счел возможным покинуть следователя и предавался унылым размышлениям о будущем, о Веронике, поджидавшей его в Николаевске-на-Амуре и брошенной, как с горечью думал Боря, на произвол судьбы. Опер равнодушно курил и отрешенно разглядывал солдат, что стояли возле грузовика в ожидании приказаний. И только Мишка, появившийся невесть откуда, юркнул в рубку и, пошептавшись с офицерами, быстро хлобыснул поднесенный стопарь, утер рукавом губы и снова исчез, чтобы помочь погранцам закинуть в кузов тело Аббата. Боцман распорядился. Его послушались. Видимо, все, что связано с преступлением и со смертью, вызывает у людей неосознанный, быть может, интерес. Тогда и опер подхватил сумки, а Грехова попросил поднести баул.

Офицеры догнали их у грузовичка, где и распрощались с Борей, пожелав страдальцу, потерпевшему из-за происков золотого тельца, поскорее уладить дела с прокуратурой и больше никогда не ввязываться в драку с мафией, хотя бы в пределах вверенного им погранучастка. Грехов пообещал, однако вернулся на шлюп, томимый ощущением, что господа офицеры ведут свою игру, сдают не те карты и что-то прячут в рукаве. Старлей не внушал доверия, хотя и выглядел в высшей степени благородно и даже слишком импозантно для этих мест.

Высокий, в ладной форме, с орлиным профилем и выпуклой грудью знающего себе цену строевика, вообще-то он держался хорошо, но Грехов, искушенный событиями последних дней, стал прозорлив и не упускал мелочей, хотя и не показывал вида, что наблюдает и примечает всякую деталь. Он, правда, и не строил догадок, даже заметив отсутствие контакта между опером и пограничниками. Они, видимо, относились друг к другу с достаточной прохладцей.

Вечером, когда Мишка уже час как дрыхнул в кубрике, собрались на совет. Грехов, на сей раз обстоятельно и подробно, рассказал о своей одиссее, не породившей сомнений и лишних вопросов. Поделились впечатлениями и путешественники. Их, оказывается, перехватил на дороге и удерживал трое суток пограничный наряд, находившийся в “секрете” в виду им только известных данных и якобы не имевших права покинуть засаду. Возглавлял наряд тот мордатый сержант, что сегодня торчал у сходни, он же увел его в поселок, хотя рация молчала. Видимо, просто истек срок, оговоренный при выходе на задание.

Этот эпизод совсем не понравился Грехову. Выглядел слишком подозрительно, если вспомнить слова шефа о том, что шкипер и боцман находятся в его руках. Так же обстояло дело и с Мишкой: ушел керосинить со всеми, но те отравились, а он уцелел, паскуда!

“Совет” не принял никакого решения, но постановил избавиться от матроса при первом удобном случае, смотреть в оба и, по мере возможности, добиваться скорейшего освобождения шлюпа. Близились шторма, а дел невпроворот. И домой поспешать нужно. Ведь и там предстояли объяснения с владельцем “Малыша”.

12

Аян — рыбацкий поселок. Весь охотский берег живет рыбалкой. О Камчатке и Курилах речь не идет. Они — особая статья. О материке разговор. Начиная с Чумикана, что в Удской губе, с близкого ему Антыкана, а также Алдома, того же Аяна и Ульи, вплоть до Охотска, который только и считается настоящей рыбацкой столицей, и, наконец, кончая Новой Иней и Магаданом, аборигены сих мест заняты промыслом кеты и горбуши, нерки, кижуча и чавычи. Это все лососевые! А есть ведь и промежуточные скопления сельди, камбалы и минтая. С распадом Союза и общей неразберихой полезла сюда и заграница. Ее допустили в центральные области близ Ионы, то есть до сельди и минтая. Если “заграницу” пытались контролировать, договаривались о квотах и как-то следили за выполнением соглашений, то со своими хищниками не было сладу. Ловили и тащили нещадно.

“Малыш”, в силу многих причин, главными из которых были относительная честность судовладельца и нежелание опытного и сравнительно дешевого экипажа участвовать в сомнительных сделках, слыл белой вороной в стае серых и черных. Честность экипажа и благие намерения, однако, не гарантировали больших доходов, а хозяин требовал прибыль, отсюда и трения. И без того натянутые отношения грозили превратиться в свару из-за вынужденного простоя в Аяне.

Мишка, чуткий до жареного и нюхом учуявший неприятности, вскоре уволился, сославшись на домашние обстоятельства. Его, само собой, не удерживали.

Грехова изредка навещал следователь, Грехов и сам навещал опера, давал объяснения и уже чувствовал отвращение к встречам официального характера. Однако мысль о происхождении золота в баулах шефа неотвязно сидела в голове: откуда, чье оно и как попало к бандитам.

В прежние времена здешние мужички доходили до Калифорнии и Клондайка: не знали, что на своей земле, буквально под ногами, лежат несметные сокровища. Местное золото открыли лишь в 1917 году. В гражданскую войну красные и белые встретились здесь, на золотой, так сказать, почве; после появились якуты, японцы, немцы, китайские хунхузы. Драки, поножовщина. Люди гибли тысячами. А когда появились наши “родимые” концлагеря — главные добытчики благородного металла. Клондайские страсти померкли окончательно. Здесь погибли миллионы... Теперь золотодобыча в упадке, рудники закрываются, так что к шефу золото попало, видно, от старателей: есть еще отчаянные головы.

Как-то на почте Грехов встретил старлея. Тот оказался впереди, и Боря стал невольным свидетелем того, как отправлялась телеграфным способом обширная корреспонденция о “самоотверженности” местного погранпункта, хотя разглядеть удалось всего три слова: “мы”, “золото", “спасено”. Старлей выглядел смущенным и в разговор вступать не стал.

Помогло ли отсутствие конкурентов, сказалось ли по-прежнему Борино везение, или то была купеческая удачливость Кабачного, но трюм успели набить в аккурат к тому распоследнему часу, за которым толпились уже всепогодные неприятности.

Отплыли из Охотска, где уже побывали два раза и где при первом посещении Кабачный нанял двух матросов из местных, но пришлых, охотников до легкой жизни. Боцман, большой поклонник “Приключений капитана Врунгеля”, тотчас прозвал их Ломом и Фуксом. Новички, хотя и справлялись с обязанностями, но больше любили сачкануть, поэтому шкипер решил расстаться с ними сразу по приходу в Николаевск-на-Амуре.

Октябрь — начало охотских штормов, и они начались, когда “Малыш” только-только успел убраться за Шантары, миновал мыс Александра и вошел — под всеми парусами! — в Сахалинский залив.

Шкипер не преминул заметить, что при всех сделанных глупостях имеет место экономия топлива, да и навигацию закончили впятером. Хозяин обязательно похвалит и за сей расклад в сальдо-бульдо. Как бы то ни было, но Лому и Фуксу хватит по окладу — и баста. А вот Никифору Векшину он потребует уплатить по всем трем статьям: за боцмана, за матроса и за радиста. Если бы не его армейские навыки и соответствующие “корочки”, шлюп бы не выпустили в море “без говорящей рации”.

Сам Кабачный не претендовал на дополнительную оплату. Решил наказать себя за “глупость”. За Грехова же думал похлопотать и вытребовать премию “за спасение шлюпа на водах, в обстоятельствах чрезвычайных, в обстановке экстремальной”. Так было записано в “Судовом журнале” и заверено собственной, Кабачного, рукой. Об этом, впрочем, не говорили.

В порту “Малыша” ожидала встреча “по высшему разряду”.

Хотя вернулись из малого каботажа, то есть ни разу не пересекли границ страны, на причале уже ожидали пограничники и снова, как в Аяне, штатский с портфелем.

Встречу, впрочем, посчитали неофициальной обе стороны.

— Решил навестить вас в связи с известными событиями, — козырнул, скорее Грехову, чем Кабачному, бывший аянский старлей, ставший капитаном и представившийся не без удовольствия, но со значением, “капитаном Хуртиным”.

Так как шкипер удивленно мычал, да и Грехов смотрел на его новенькие погоны с немым вопросом, Хуртин сказал, что приказ о присвоении ему очередного звания пришел сразу после отплытия шлюпа из Аяна, что за ним последовал и вызов, а для того, чтобы вовремя прибыть к новому месту службы, у “нашего брата” есть свои средства передвижения, которые позволили старлею добраться до Николаевска быстрее, чем на крыльях любви. Далее, той же скороговоркой, было сказано, что визит его можно назвать сопроводительным: никаких, мол, официозов, можете считать его как бы “признанием в любви к истинным героям, спасшим драгметалл от покушения нечистых рук”, и что следователь прокуратуры, милейший Сергей Сергеевич Кукшин, которому поручено вести и закончить дальнейшее расследование известных обстоятельств, сам просил капитана Хуртина поприсутствовать на первом этапе и познакомить его с “виновником торжества справедливости”, ибо могут случиться попутные вопросы и к нему, капитану, как представителю погранслужбы, на которые он охотно ответит, находясь рядом с товарищем Греховым, которого любит и уважает, ответит и расскажет, чтобы в дальнейшем не получилось разнобоя в свидетельствах двух заинтересованных сторон.

“Любовь” в этом монологе повторялась слишком часто, и “товарищ Грехов” подумал, что все, видно, обстоит как раз наоборот.

И началось. Подробно. С протоколом.

“Что” и “как” страшно надоели Грехову, более всего мечтавшему сейчас о встрече с Вероникой.

— А вы уверены, что человек, которого вы называете шефом, действительно левша? — спросил следователь, доставая из довольно объемистой папки фотографию. — Узнаете? Это он?

— Он, долговязый, — сразу узнал Грехов, хотя на снимке был изображен очень молодой офицер в парадном мундире, с кортиком и значком “За дальний поход”, — А что до левши... Мне ли не знать! Да ведь там, — он ткнул в папку, — все сказано.

— Сказано, но не все, — поморщился Кукшин. — Вот вам судьба! Отличник боевой и политической подготовки, многообещающий офицер и великолепный стрелок, чемпион и прочее, а как все повернулось!

— Но — левша! — усмехнулся Грехов.

— Но левша, — согласился следователь. — И факт сей для следствия очень важен.

Грехов сделал вывод, что шеф успел наследить с тех пор и давно взят на заметку. Сергей Сергеевич, товарищ Кукшин, подтвердил: “Да, взят, а что толку?”. И сокрушенно заметил, что прямых улик нет до сих пор, да и косвенные — так себе, но теперь — теперь! — появился реальный повод начать копать, копать и копать, вести расследование, вооружившись фактом невероятной ценности, и такого шанса он, представитель закона, естественно, не упустит, а с помощью Грехова, былой и нынешней, обязательно доведет дело до конца и возьмет негодяя.

В отличие от аянского опера, которого, в основном, интересовало начало авантюры шефа, люди, участвовавшие в нападении и пришедшие с золотом из-за хребта, а также хвостики, оставшиеся на Алдане или в других местах золотодобычи, Кукшин больше расспрашивал о стычке на острове и жалел, что Грехову не удалось взглянуть на таинственный сейнерок, на котором прибыла какая-то новая группировка. Дело усложнялось и грозило разрастись, так как не было никаких сведений о судьбе второго баула, проданного шефом при таких загадочных обстоятельствах.

К сожалению, Грехов не мог что-либо добавить к уже сказанному им и в Аяне, и теперь.

— Вот вы говорите, что бандит Косой прыгал по камням с баулом в руках, но если их содержимое, первого и второго, было примерно равным, то “прыгать” ведь можно только с пустыми руками. Если у тебя шестьдесят килограммов — резво не попрыгаешь.

— А может, те гаврики пересыпали золото в свою емкость? — спросил скучавший Хуртин. — Вот и прыгал с пустым баулом.

— Зачем же тащить пустой? — не согласился следователь. — Да и стрелять нет резона, верно, Грехов?

— Деньги в нем лежали, деньги! — обозлился Грехов. — “Деревянные” или “зеленые”. Бумага легче металла — чего там гадать! И вы, товарищ Кукшин, не пудрите нам мозги. Все крутите вокруг да около, а мне домой пора! Мы же с моря пришли, не с гулянки.

— Я не “пудрю”! — обиделся опер. — И будете сидеть здесь, сколько понадобится. А спрашиваю потому, что хочу окончательно убедиться в этой версии. Да, сначала заплатили, а после, возможно, спонтанно, решили завладеть и деньгами. Вы говорите “куш”, а куш — это сумма, и не маленькая!

— Вы думаете, шеф жив? — спросил Грехов.

— Думаю, да. Убивать его им незачем, — пожал плечами опер, — наоборот... Решили взять в пай и совместно начать разрабатывать золотую жилу. Такое количество драгметалла — это не шуточки!

Капитан Хуртин встрепенулся и дрыгнул ногой.

— Вряд ли!.. Кокнули — и вся недолга. С битого какой спрос?

Капитан пожал плечами.

— Вы, механик, где обитаете?

Узнав, что Грехов снимает угол на окраине, в так называемом частном секторе, записал адрес и дал свой телефон, попросив звонить ему, если появится “что-то новенькое” или же возникнут вопросы к нему.

Грехов воспрянул духом: вырвался!

Он с удовольствием вглядывался в улицы, в суету на тротуарах, от которой успел отвыкнуть, в пестрые краски открытых прилавков с овощами и фруктами, с разнообразным ширпотребом, что предлагали раскосые продавцы, пытался читать вывески и яркие рекламные щиты. На перекрестке вздрогнул: вдруг показалось, что в группе, ожидающей сигнал светофора, мелькнула “до боли знакомая” фигура долговязого! Неужели... неужели шеф? И хотя Грехов не поверил глазам, решил, что привиделось, — мало ли похожих людей! — сердцу стало кисло. Радужное настроение дало сбой. Окружающее потускнело, и пока не добрался до своей улочки и знакомого крылечка, что-то вроде душевной оскомины то и дело давало о себе знать. Главное же: Николаевск — не Владивосток, так что если шеф свободно гуляет по улицам, есть реальная возможность хоть завтра столкнуться с ним буквально носом к носу.

“Хочешь не хочешь, а завтра прямо с утра придется позвонить, — решил, взбегая на крыльцо, Грехов. — Иначе... себе дороже. Зайчик трепаться не любит. И оглянуться не успеешь, как схлопочешь “жменю”.

13

Появился хозяин, речей не держал, не рассусоливал, а сказал, чтоб шлюп был готов, а в кубрике появились надежные моряки.

— В Корею поплывете. Через неделю все должно окончательно решиться.

Попрощался и ушел вместе со шкипером.

Грехов вскипятил воду, приготовил кофе и, закурив, расположился в рубке. “Почти как т о г д а, — подумалось ему. — “Дул ветер!..” И тотчас вспомнил и шефа. К счастью, ошибся. Да, наверняка обознался. Как говорится, улица полна неожиданностей. К тому же, пуганая ворона куста боится. Вот и примерещился, подлец, ни дна ему, ни покрышки!..

Редкие фонари освещали причал. По черной воде, совсем рядом, тенью проплыл кунгас, ведя на бакштове другой. Вдали тявкнул буксир. Скоро лиман замерзнет на полгода, и если “Малыш” уйдет в Корею, то не вернется сюда до весны. А выгорит выгодное дельце, быть может, хозяин вообще переориентируется на юг. Вряд ли только на юг. На северах у него тоже интерес. Зачем терять налаженные связи? Прибыль пока небольшая, но постоянная. Деньга в кармане не переводится. Дело свое ведет умело, нигде не светится, без рекламы, тихо; товар — деньги — товар, оборот наращивает и ухитряется миновать рифы — таких-сяких рэкетиров. Во всяком случае, команде ни о чем таком неизвестно. Может, и мзду платит, и на лапу дает — его дело. Не беспокоят в порту — и ладно. Тем более, груз увозился мгновенно. Во время стоянки трюм всегда пустует, и если даже что-то и случится, значит, на стороне, о чем хозяин не болтает, а с расспросами к нему никто, ясное дело, не лезет: коммерческая тайна.

Шкиперу Грехов уже на следующий день рассказал, что, кажется. видел шефа. Кабачный отнесся к его словам очень серьезно. Ему вернули наган там же, в Аяне. Об экспертизе при этом — ни слова. Да и сам опер, оказывается, попал в Аян случайно, из Охотска. Почти одновременно со шлюпом он покинул поселок, отправившись на попутном кунгасе в Лантарь и дальше — в Чумикан и Удское. Не таскать же с собой оружие, владелец которого имел официальную бумагу. К тому же наган как бы считался судовым инвентарем, правда, с какими-то оговорками. В Николаевске боцман оборудовал тайник прямо в рубке. От подволока отделили квадратик обшивки, за ним и устроили хранилище. Шурупы укоротили — создали видимость. И хотя оружие теперь всегда находилось под рукой, Грехов, стреляный воробей, весь подбирался, если близ шлюпа, особенно вечерами, появлялись незнакомые люди.

На сей раз визитерами оказались уволившиеся после рейса Лом и Фукс.

Чайник еще не остыл, батон и масло венчали стол, но парни не набросились на еду. Выглядели сытыми, хотя и жаловались на отсутствие жилья и постоянной работы: существуют, мол, на случайные приработки. Жаловались лениво, словно по обязанности, и Боря подумал, что оба барбоса, видимо, пришли, чтобы заночевать. Грехов курил и ни о чем не расспрашивал гостей, но и те ограничились старым анекдотом о моряке, который сыпал соль на бананы, а после выбрасывал их в окно вагона, и на вопрос, зачем он это делает, отвечал, что не любит соленых бананов. И хотя Грехов лишь для приличия растянул губы, пытаясь изобразить улыбку, она была воспринята, как просьба продолжать и дальше в том же духе.

Грехов однако пресек эту попытку.

— Стоп, парни! Кончайте темнить и выкладывайте, зачем пожаловали, — потребовал он.

Те переглянулись , но тут же и выложили все.

— Типчик один, дядя Боря, крутился возле нас, — заявил Фукс. — Мы пивком баловались, а он и подсел со своей кружкой. Видел, мол, нас в порту возле шлюпа. Были? Были. А на шлюпе, говорит, сидит мой хороший знакомый, с которым он в ссоре. И вас назвал, а ссору назвал глупой. Болтал всякую хреновину...

— Разговорчивый мужик!.. — поддакнул Лом.

— Я и говорю — болтливый, но о вас расспрашивал больше между слов, мимоходом. Так? — и Фукс посмотрел на Лома.

— А как он выглядел? — насторожился Грехов.

— Обыкновенно. Лет сорока, но крепкий. Вашего роста. Стриженый. Пальтишко — так себе, но кемель — будь здоров! Что еще? — Фукс наморщил лоб. — Если насчет наколок, то никаких не заметил.

— А вам о нем просил не рассказывать, — напомнил Лом товарищу.

— Сегодня он, значит, снова объявился. Уже как старый знакомый. Мы как раз гарнитур в кузов грузили — вспотели. Рядом пиво. Он нам по бутылке — и вопрос: ходили до вас или нет? Нет, говорим, когда нам! Ну и правильно, говорит, я сам ему сделаю сюрприз — очень хочется помириться. И в столовую пригласил. Шамовки полон стол. Больше ни о чем не расспрашивал и ушел, а мы еще харчились.

— И в чем же дело? — Грехов был заинтригован.

— А в том, что его на улице компания поджидала. Возле автобуса. Вот эти мужики выглядели серьезно. Я из-за занавесочки зырил. Автобус у них плюгавенький, старой модели. На окнах шторки, дверцы сзади и возле водителя. Ну, знаете? Курносый, словом. Пошептались мужики и быстро уехали. Мы и подумали, дядя Боря: а не вся ли кодла желает “помириться” с вами?

— А длинного с ними не было? — спросил Грехов, у которого затяжелела душа от мысли, что все это неспроста и грядут новые события. — С такими вот ушами, — он показал с какими, — и лошадиной рожей. Может, челку жеребячью приметили?

— Был такой! и Фукс хлопнул себя по ляжкам. — Точно был! Он-то и скомандовал посадку, сам и дверцу захлопнул. Был!

“Дул ветер”..” Снова дует...

Грехов закурил и совсем иными глазами глянул на парней.

— Ну... значит, спасибо. Нет, на самом деле — огромное спасибо. Дал бы вам один телефончик, да не стоит. Думаю, за вами присматривают. Уже то, что вы появились на шлюпе, грозит вам, наверное, неприятностями. А совет дать могу. Мотайте сейчас отсюда, мотайте втихаря, незаметно, а лучше — вообще из города. Тот жеребец долговязый не любит оставлять следов. Я в свое время еле ноги унес, а вот теперь унесу ли — не знаю...

— А телефончик нам все же дайте, — тихо сказал Фукс. — На всякий случай. Говорите: мы запомним...

Они ушли. Грехов задумался: плохо дело!

Утром он поделился со шкипером всеми деталями вчерашнего разговора. Тот предложил взять наган.

— Еще чего?! — отказался Грехов. — Я попадаю в цель только с метра, а в городе, когда вокруг народ... Нет уж, Николай Григорьевич, увольте! Оперу звякну — пусть знает коза, что волк близко. Но проку не вижу. Что он — охрану ко мне приставит?

— Смотри в оба, Боря! — напутствовал его Кабачный прежними словами. — А я с отцом посоветуюсь: есть у него надежные менты, с прежних времен контачат. Не помогут делом, так посоветуют словом... или еще что придумают...

К себе Боря возвращался не в лучшем настроении. Не о себе беспокоился. Боялся за Веронику, которая тоже встречала возле дома подозрительных мужиков.

А Грехов встретил сына!

Капитан-лейтенант Иван Грехов обнял отца, да так и вошел в дом, придерживая его за плечи. Вероника разревелась: и неожиданно, и давно не видела сына. А тот поспешил сообщить, что забежал на минутку: через три часа уходят.

— А что тебя в Николаевск привело? — спросил отец.

— То и привело, что сам привел, вернее, притащил на буксире сейнерок. Я же тут, сравнительно близко, ремонт заканчивал. Чуть не год загорал! Подошли ходовые. Уже швартовый аврал собирался сыграть — просьба. Адмирал ходатайствует за прокуратуру. Твоему эскаэру все равно топливо жечь, так сбегай до острова Рейнеке. Там на камнях кораблик припухает, а в нем у властей великая нужда. Подчинился без звука: на вас хотел взглянуть!

— А на кораблик взглянул? — спросил Грехов. — Пулевые отметины имеет?

— Имеет. Не густо, но есть пробоины и в рубке, и... да, левый борт — решето. Ты что-то знаешь, отец? — нахмурился капитан-лейтенант.

Пришлось и ему рассказать о всем пережитом в рейсе.

— Вот так история! — невольно вырвалось у Ивана. Он смотрел на отца, словно видел его впервые. — В таком качестве я, отец, тебя не представлял. Да и сейчас...

— Я и сам не верю порой, что способен на такое, — согласился Боря. — Да, видно, не зря в детстве звали меня “Боря Грех” и пророчили тюремную баланду. Значит, сохранилось во мне что-то от прежнего огольца, который начал морячить на шхуне “Кальмар”.

Вероника на мужа и сына смотрела как на чокнутых. Нашли, нечего сказать, подходящую тему! А Ванюша сейчас уйдет, и когда доведется свидеться в следующий раз?! Но не вмешивалась: пусть хоть так, но задержится в доме еще немного.

— Отец, у нас болтали про офицера, который вызволил у бандитов... что-то очень много золота. Чуть ли не сто килограммов. Не “твое” случайно? Его, офицера этого, говорят. с повышением в округ перевели, квартиру дали... — перечислял сын.

— Здесь он, здесь. Сам и дал информацию. Я подшивку перевернул — нашел отчетец. Ловко скомпоновал. Дали капитана — и сюда. Насчет квартиры не знаю, но фамилию его запомни: Хуртин. Может, встретитесь — знать будешь, с кем имеешь дело.

Поднялся сын — и то засиделся! Вероника опять всплакнула.

Встал и отец, чтобы проводить до порога.

— Ванюшка, возьми к себе мать на время! — попросил он.

— Пусть едет, — кивнул тот. — Нас все равно на Курилы отправляют. А как же ты, отец? — спросил он. — Один на один?

— Меня корейцы спрячут, — засмеялся Грехов. — Скоро отправляемся к ним. Встретишь нас в море — мигни клотиком.

Сын пообещал, обнял родителей — и за дверь.

Утром на шлюпе побывал Кукшин и сообщил, что вчера, около пятнадцати часов, имело место нападение неустановленных лиц на капитан-лейтенанта Грехова. Он легко ранен, один нападающий скрылся, другой убит выстрелом из штатного “Макарова”.

14

Пружина закручивалась все туже. Или стремительно раскручивалась? Грехов не знал этого. Он пребывал на грани паники, но держался и не показывал вида, что струхнул и держится из последних сил. Раненый сын, положившись на своего лепкома, увел сторожевик во Владивосток, а там, слава Богу, уже и Вероника.

Объявились Лом и Фукс — свидетели нападения на морского офицера-пограничника. В сквере случилось — шел напрямик, а спасло чудо, а может, недавний разговор с отцом. О чем, конечно, знал только Грехов, а не эти милые архаровцы. Они, правда, сразу сказали, что и ведать не ведали, кем приходится моряк их дяде Боре, а пришли сообщить, что убит тот самый мужик, который их поил-кормил, расспрашивал и уехал на автобусе с долговязым и прочей кодлой.

— А что офицер? — спросил Грехов, разглядывая свои ладони.

— Плечо ему прострелили. Сам и ушел, своим ходом, когда менты набежали. Я рядом стоял, — поделился Лом, знавший цену таким подробностям. — Офицер тот к отходу торопился. Сказал, что понятия не имеет, с чего им вздумалось. Скорее всего, говорит, хотели завладеть пистолетом. Бегу, говорит, сторожевик на отходе, а командира нет. Зажал плечо платком и — чуть не бегом.

Парни, выложив все, что знали, исчезли так же незаметно, как появились. Испуганными они не выглядели. Что ж, биты и терты, оба себе на уме, однако предупреждение действовало: пришли с оглядкой, с оглядкой ушли. Чужая жизнь — потемки, их не исключение. Он понимал, что Лом и Фукс пытаются как-то отблагодарить его за человеческое отношение к ним в море. Боцман, хотя и был “суров, но справедлив”, гонял салаг, как сидоровых коз, не давая потачки, не делая поблажек.

Сегодня они пришли, скорее всего, “на радостях”: смерть нового их знакомца избавляла обоих от неприятной и, как выяснилось, опасной кабалы. Хотелось поделиться этой радостью и сообщить, что “агент 007” уже не будет докучать расспросами о “дяде Боре”. Что ж, блажен, кто верует, тепло ему на свете...

Сам Грехов сейчас не верил ни во что. Слава Богу, что еще не потерял веру в себя, но вестники оставили его в новом приступе размышлений. Он попытался предвосхитить ближайшие события, выстроить их ход, но — хоть бейся о стену лбом! — ничего путного в голову не приходило. Где его встретят? На улице? В порту? Опасность поджидала везде.

Грехов выскользнул из порта. Именно выскользнул. Украдкой. Чтобы улизнуть незамеченным. Помедлив и не раз оглядевшись, он шмыгнул за табачный киоск и тут же убедился, что поступил правильно. Всего лишь в квартале от него стоял известный по описанию автобус. Действительно, “курносый”!.. Он походил на развалюху опера Жеглова, в котором его команда разъезжала по Москве, отыскивая неуловимого Фокса. А кто в этом прячется за шторками?

Что делать? Грехов, отступив, двинулся в обход, не зразу заметив соглядатая, шедшего за ним следом. Но шестое чувство, эдакое звериное чутье, начало нашептывать об опасности. В салоне маршрутного автобуса он заметил того парня, что мелькал еще у проходной, и понял: ведут!.. А если так, им мало пырнуть его ножом или всадить “жменю”, что было бы, наверно, проще всего, возможностей — уйма! А все шеф! Добирается до живого. Хочется палачу сначала натешиться, а после... да, как с Мордой: на куски — и концы в воду! Такая перспектива, а выглядела она весьма вероятной, вызвала короткий озноб. “Нервишки, Боря! — осадил он себя, легонько подвигаясь к выходу. — Меняй курс и рви когти на судоремонтный. Там легче затеряться, можно в конце концов переждать у Федора Матвеева. С ним Грехов познакомился год назад, когда шнырял там и тут, подыскивая работу. Тогда Федору повезло — попал на большой морозильно-рыболовный траулер, получивший “вечную стоянку” у самого дальнего причала. “Теперь или никогда, — поторопил Грехов свой предстоящий финт. — Теперь!” И, выскочив на остановке, очень удачно пересел в автобус, идущий в сторону СРЗ.

На проходной. как всегда, бардак: дежурят черношинельные бабы из “армии Чомбе”. Уперлись — и ни в какую! Грехову не нужны дискуссии: забежал за угол — и в пролом. Дальше — бегом в самый конец: мимо якорных цепей, грудами сваленных у причала, мимо побитых шлюпок и ободранных кунгасов, мимо плавдока и кучи ходовых рубок, в незапамятные, видно, времена покинувших палубы “мартышек”. Ну и запустение! Несколько сонных фигур, что повстречались Грехову, напоминали не рабочих, а случайных людей, забывших, как они здесь оказались. Зато на пустыре за кунгасами деловито гремел листовым железом “мастер доброй пропорции”. Занятый сваркой гаража, он насвистывал столь же деловито и прикрывался от вспышек фибролитовым щитком.

Вот и БМРТ.

Грехов перевел дух и оглянулся: никого! Только давешние дистрофики все еще брели к проходной. Трап, грозя сорваться, загремел под его сапогами. Вперед! Мимо ботдечного трапа на правый борт — в коридор верхней палубы — и плечом в дверь.

При виде товарища Матвеев толкнул пятками к изножью засаленную портьеру и сел на кровати, ловко угодив при этом босыми ногами в разношенные “говнодавы”.

— Боря, ты откуда сорвался?! — воскликнул он, швыряя на стол красную потрепанную книгу.

“Борьба с пожарами на судах”, — машинально прочел Грехов на ее обложке и рухнул на стул.

— Ты еще не горишь, Федя, а я, кажись, погорел!

И он, опуская детали, быстро посвятил друга-механика в историю своих мытарств, попросив надежно спрятать его, если банда вдруг появится на судне.

— Э, ч-черт! Куда же я тебя засуну? — задумался Федор. — Если они такие ухари, перевернут пароход и все равно отыщут.

— Сколько вас на борту? — спросил Грехов.

— Сейчас? Один я, как перст. Даже кочегар смылся в город. Оголодали мужики и разбрелись по знакомым. К ночи соберутся.

— В некотором смысле, это даже хорошо... — Теперь задумался Грехов. — В некотором смысле. Ты да я — никто не помешает.

— Ты что задумал?

Механик принялся шнуровать башмаки, а Грехов забрался коленями на стол и выглянул в окно: причал был пуст.

— Кажется, время есть, — Грехов сполз со стола. — Мне вот нервишки подсказывают: будут они, обязательно явятся. Надо приготовиться, а что да как, сейчас объясню. Ты по-прежнему гоняешь один котел?

— Ну да...

— Но меняешь их? Сегодня один, завтра другой?

— Конечно.

— Холодный когда погашен?

— Сутки назад, — Федор почесал поясницу. — Нет, полторы.

— В самый раз! — обрадовался Боря. — Спрячешь в холодном: и не замерзну, и не поджарюсь.

— Я чего-то не допру... Во-первых, ты не пролезешь в лаз, что сзади, а потом — как же манометры? А водомерные трубки? А пламя в смотровом окошке? Они же не совсем дураки, эти твои гады!

— Давай по порядку... — Грехов был терпелив, так как понимал: от того, “допрет” Федор или нет, зависит его жизнь. — Во-первых, лаз для того и сделан, чтобы забираться и работать внутри, а в топке два Греховых поместятся, а во-вторых, если б тебе в задницу вставили такой же фальшфейер, как мне, ты б даже не думал об этом, а рыбкой сиганул внутрь, аж кирпичи бы с дверцы посыпались!

— Они же изнутри! — таращил глаза коллега.

— Темный ты человек, братец! И как тебя держат на бормоте? — начал закипать Грехов. — Что мы с тобой рассусоливаем? Время-то идет! Заправь до горла паяльную лампу — и топаем вниз. Я буду делать, а ты вникай. Вдруг... тьфу-тьфу!.. тоже пригодится. Ну, хотя бы слинять на время от будущей жены.

— Гы-ы!.. — заржал “темный человек”, доставая из-под стола паяльную лампу, видимо, ситуация с женой показалась ему достаточно забавной.

Для осуществления задуманного Грехову понадобился только кусок шланга подходящего диаметра. Он нашелся.

Пока Федор снимал с лаза щиток и отворачивал задрайки дверцы, Боря соединил шлангом трубки продувки манометров горячего и холодного котлов, затем открыл их клапана: на манометре холодного появилось показание давления пара. Оно начало расти и вскоре сравнялось с показанием соседа.

— Ну и ну-у!.. — выдохнул Федор в затылок изобретателю.

— Не “ну и ну”, а “ну и все”! Тут дел-то! Воду колонка показывает, вода ведь никуда не делась, давление в норме, а пламя... суну в оконце изнутри паяльную лампу — пусть любуются.

— Башка-а...

— Федя, спеца этим не обманешь. Особенно нынешнего таможенника, так что не рискуй, если вздумаешь контрабандой заняться. Нынешние — доки. Смело лезут руками в работающий генератор.

— А тебя что заставило? Ведь дотумкал!

— Давно это было. В Приморске. Один знакомый пограничник... он преподавал в ихней школе, готовил смотровые группы для судов загранплавания, попросил спрятать курсанта, да так спрятать, чтобы другие парни, значит, его не нашли. Я и спрятал.

— И не нашли?

— Тогда. Сейчас, говорю, доки. Тогда все было внове, один умелец, к примеру, мотоцикл из-за кордона провез. В пустом трюме, представляешь? Подвесил его к подволоку за яркой люстрой. Задерешь башку — слепнешь, мухи в глазах, круги. Сейчас этот номер не проханже, учти.

Как только вернулись в каюту, Грехов занял место у окна.

— А эти... — начал Матвеев.

— Эти не доки. Не должны. Шеф, не спорю, моряк, но, кажись, бывший политработник. Ему, думается, пыль в глаза без труда пустим. Я пущу, учти! А не пущу... он, стало быть, пустит. Как там поется? “Девять граммов в сердце...” Тебя они вряд ли тронут. А лучше всего, если ты, Федя, подашься куда-нибудь и тоже, как твои, вернешься только к ночи, — посоветовал Грехов.

— Я... щас... я обязательно... — Он сбросил башмаки и начал торопливо одеваться. — Не обижайся, Боря, очко-то ведь не железное, оно, сам знаешь, — жим-жим!..

Боря знал, Боря и сам чувствовал то же самое, но теперь, задним числом, только теперь выругал себя, подумав, как же он мог подставить этого простецкого и не шибко далекого мужика! Ведь шеф мог просто с досады кончить его... Или потому, что Федор — свидетель его появления на траулере.

Он проводил Матвеева до трапа и поднялся на бодтек. Здесь и остался, укрывшись за дверью тамбура, в который выходили каюты радистов и откуда можно было мигом спуститься в коридор левого борта, а из него попасть в машинное отделение и в кочегарку. Куда подевался Федор, он и не заметил. Во всяком случае, дунул в сторону, а не в направлении проходной. И правильно сделал! Не прошло и десяти минут, как Федор и все остальное выскочило у Грехова из головы: сначала у плавдока показался пеший, в котором Боря без труда опознал своего утреннего спутника, потом к нему подъехал “курносый” автобус. И хотя из него никто не вышел, Боря не стал ждать и, в свою очередь, дунул в низа.

В одном Федор оказался прав: дверца позади котла, ведущая в топку, оказалась тесноватой. Она напоминала печную, и чтобы протиснуться, пришлось раздеться до белья, забросить внутрь шмотки и только потом, извернувшись ужом, проскользнуть самому.

Грехов действительно оказался “башкой”. Сейчас она работала особенно четко. Без Федора некому было поставить на место Щиток и прикрыть дверцу снаружи. Да и задрайки!.. С ними как быть? На миг у Бори опустились руки, но... делать нечего. Оставалось уповать только на везение. Щиток он сунул под ветошь здесь же, за котлом, а когда оказался внутри него, сколь можно плотнее подтянул ее за кирпичи. Он знал: если бандитов удастся провести, на эти мелочи не обратят внимания. В противном случае, если они доки... Они задуют котел и превратят Грехова в головешку.

Пыль, грязь, копоть... Не чихнуть бы!..

Ворочаясь с боку на бок, Боря натянул рубаху и набросил куртку на плечи. Чтобы как-то унять дрожь, привалился к теплой стенке и попытался уловить хоть какие-то звуки. Тишина. Слишком долгая. Слишком тягостная для натянутых нервов. Он не страдал клаустрофобией, но мрак давил, и только светлое пятнышко смотрового окошка немного снимало с души тягостное напряжение.

Никаких мыслей. Весь — там, весь — ожидание. Только молоточки в висках и шум крови под черепом. Это мешало слышать, что делается снаружи, но трудно сказать, услышал ли бы он на самом деле звуки шагов или голоса, если б не автоматная очередь, если б не визг пуль, отскочивших от стальных пластин палубы. Наверное, бандитов взбесило отсутствие людей и бесполезность поиска.

Он подвернул горелку лампы и сунул загудевшее пламя к смотровому окну.

Ни выстрелов, ни... Сколько прошло времени? Лампа гудела, а он все жег ее, пока не почувствовал дурноту. Воздух, наполненный гарью и бензиновыми испарениями, кружил голову, вызывал тошноту. Тогда он вернулся к дверце, толкнул ее и высунул голову.

Тишина. Но... совсем другая. Чувствовалось: ушли. Куда? Может, шарят в рыбцехе, может, в утильном или консервном, а то и обыскивают румпельное отделение. Нет, тишина подсказывала: их нет на пароходе... У него нет сил. Угорел, наверно.

Голос Федора донесся издали, точно сквозь вату:

— Боря, живой?

— Немножко...

15

Грехов умывался над раковиной, с наслаждением тер испачканные руки, не замечая царапин и ссадин.

— Так, говоришь, на твоих глазах уехали? — наверное, в третий раз спросил он, и Федор, тоже в третий раз, подтвердил, что видел своими глазами, как мужики в камуфляже — чистые менты! — погрузились в автобус и рванули к проходной.

— Я ведь тут рядом притырился. На мостовой кран забрался и смотрел из будки: как на ладони! Струхнул, когда они где-то в низах пальбу учинили. Ну, думаю, капец Боре, а после...

Грехов его не слушал. Радость переполняла его: жив, обманул, обвел вокруг пальца! Пока жив, а там видно будет.

— Уехали — вот что главное, — пробубнил он, пригоршнями кидая воду в лицо.

— Уехали, — кивнул Федор. — Ты слушай, что дальше было. Только я на трап, а за проходной — пальба, бой в Крыму, все в дыму.

— Что-о?

— Я к проходной слетал. Ментов — тьма! Автобус побит, скаты продырявлены — накренился. Я близко не подходил, да и народу набежало. А эти жлобы... Кого выносили, кого выводили... Там, понимаешь, пустырь. Ты же знаешь, рядом — заброшенная стройка, бурьян — во! Там их и зацапали, распихали по машинам, а автобус — на буксир.

— Значит, звоночек мой возымел действие... значит, Кукшин оказался толковым опером, а не “упал намоченным”. — Грехов оседлал стул, откинулся к столу и оперся на локти. — Федор, во-первых, прости, что втянул в эту кашу, а во-вторых... надо отметить. Давно водки не пил? Вот деньги. Сходи, будь другом. Я что-то не в себе. Сначала вроде крылья почувствовал, а сейчас вместо них вата. — Он подал механику деньги. — И закусона какого, ну и... баллон кока-колы, а лучше — пивка. Пировать так пировать!

Они засиделись, но когда в каюту заглянул кочегар и сообщил о своем прибытии, Грехов вспомнил, что обещал шкиперу вернуться еще утром, а нынче день миновал.

— Побегу, Федор, — Грехов поднялся. — Кабачный наверняка икру мечет, а если прослышал о здешней пальбе да увязал ее со мной!.. Тогда похоронил. Что ж, пора возвращаться... с того света... и немного пожить на этом...

Кабачный икру не метал, но тревожился.

Он слышал о стычке у завода, однако навел справки. Оставив на шлюпе Лома и Фукса, которые и сообщили ему, о чем говорил весь город, добился встречи с Кукшиным. Тот и сказал, что Грехова в автобусе не оказалось. Куда он делся? Следователь не знал, хотя и не отрицал взаимосвязи между исчезновением механика и нахальным передвижением “курносого”. Собственно, только им он и занимался с самого утра. Кабачный спросил и о долговязом. Взят наконец? Оказывается, ушел. Как удалось? Так и удалось. Скользкий, дьявол, что угорь. Окна побиты — наверняка в бурьян кинулся, из него — на стройку. С той стороны не было милиции. Потом передвинулись. Жаль, без собаки, но все равно — рядом улицы, транспорт — ищи-свищи!

Выслушав Борину эпопею, шкипер покачал головой и произнес знаменитую фразу: “Ну, блин, ты и даешь!”

Эту ночь Лом и Фукс провели на шлюпе. Как и Грехов. Он — в кубрике, они по очереди дежурили в рубке. О нагане им все же не сообщили. О нем знали трое. Этого достаточно.

Парни, возвращаясь в кубрик, заставали дядю Борю с открытыми глазами. Не мог уснуть, хоть ты тресни! Они не лезли с расспросами, за что он был благодарен им обоим. Не до них, не до разговоров. О чем толковать, если шеф на свободе?! Забылся под утро, поднялся с больной головой. Пожалел, что мешал вчера водку с пивом, но понимал, что причина в другом. В наслоениях. Котел и паяльная лампа тоже сыграли не последнюю роль, но главным образом — все-таки шеф и его, Борины, нервы, изрядно потрепанные событиями последних дней.

После обеда заглянул Кукшин.

Грехов рассказал о вчерашнем и немного отмяк, почувствовал себя гораздо увереннее. Спросил и о долговязом, но опер не располагал сведениями на сей счет. Ясно, тот притаился. “Однако, Грехов, не такой он человек, чтобы долго лежать на дне, — сказал , уходя, кукшин. — Скоро всплывет. Здесь или там появится”.

Этого Грехов и опасался: всплывет рядом — и в упор!

Ближе к вечеру, когда шкипер засобирался домой, Боря завел разговор о Фуксе и Ломе. Парни болтаются без дела, а они, в сущности, неплохие мужики. Почему бы не взять их в Корею? Грехов почистит обоих наждаком, а боцман так отполирует к концу рейса, что любо-дорого!

Кабачный обещал подумать, хотя и имел сомнения на их счет.

— У них ни кола ни двора... А без загранпаспортов какая Корея?

— Пропишем по судну, — вскинулся Грехов. — С хозяином я сам поговорю. — Если проникнется, паспорт ему — раз плюнуть.

— Наверное, ты прав, — согласился шкипер. — Дождемся боцмана, а потом решим, как быть с архаровцами.

16

Грехов не сходил с борта. За письмами ездили “архаровцы”. Привезли целых два. Одно от Вероники, другое от внука. Жена помогала снохе, внук учился. Рука у Ивана зажила, а теперь его сторожевик находился в районе южных Курил. Вот и все новости.

Был вечер как вечер...

Кабачный домой не спешил, собирался в гости, куда намеревался отправиться прямо со шлюпа. Лом и Фукс куда-то запропастились, вот и сидели вдвоем, шкипер да механик, курили у штурвала и говорили, как часто бывает в такие часы, о пустом. О том, что осень нынче уж больно хороша, но надо спешить: лиман-то, он ждать не будет, а боцман завтра объявится, чует его, Калачного, сердце.

А сердце Бори Грехова не чувствовало ничего. Он даже не вздрогнул, когда у борта, совсем рядом, возникла долговязая фигура и лошадиное лицо ощерилось добродушной лошадиной улыбкой.

— Иди-ка сюда, дедуля, сюда, сюда, на причал, — шеф поманил пальцем и указал, куда именно, ткнув им же себе под ноги.

Грехов окаменел. Сигарета ожгла пальцы — не заметил.

— Загрустил, дедуля? — В голосе мед и ласка. — Что же ты! А должок за Шантарское море? Жменя за мной. Как истинный большевик, советую раскаяться и принять должное.

Грехов поднялся с бухты сизали, затравленно взглянул на шкипера, который тоже вскочил, и медленно пошел к сходне. Лицо его, даже когда он сошел на причал, все еще хранило улыбку.

Черный пистолет с глушителем поднялся навстречу, когда со стороны складов, где пролегали потайные пути “архаровцев”, раздался вопль Фукса: “Дядя Бо-оря-я!..” Голова шефа обернулась на крик, а со шлюпа раздался выстрел. Шкипер Кабачный дунул в ствол нагана, потом оглядел всех, — застывшего в той же позе Грехова, Лома и Фукса, замерших с разинутыми ртами над лежащим человеком, левая рука которого таки не выронила пистолета, — и растерянно произнес:

— Ну, блин, вы и даете!..

В гости Кабачный не поехал. Побежал к телефону. Позвонил жене и сообщил, что “файф-о-клок” повременит. Она может отправляться, а у него срочные дела, он смертельно занят. Отменив визит, вызвал милицию. Попросил, чтобы обязательно — непременно! — приехал следователь Кукшин.

Кукшина нашли. С ним появился капитан Хуртин. Он был оживлен и весел, сыпал шуточки-прибауточки, рассказывал анекдоты о “жмуриках”.

“Успел пронюхать! — подумал Грехов. — Наверное, со смертью шефа он что-то навсегда вычеркнул из памяти”.

Капитан уехал с машиной, что повезла убитого в морг, и это отметил Грехов, хотя не поделился ни с кем своими мыслями.

Кукшин задержался на шлюпе.

— Я же вам говорил, что всплывет разбойник! — сказал он, когда протокол происшествия был заполнен и подписан. —И погубила его ненависть. Догадываетесь, Грехов, к кому? Крепко насолили в Шантарском море! Такой банк помешали сорвать, та-аких людей лишили! А он полагал, что умнее всех.

— Он сам себя погубил, — не согласился Боря. — В конце концов в Шантарском море мне просто повезло. А сейчас...

— Да, — подтвердил Кабачный, — нужно было лишь нажать на спуск — и нет Грехова. А он такую сцену разыграл на причале!..

Кабачный улыбнулся, оперуполномоченный Кукшин погрозил пальцем: знаю я вас, жизнь играете на грани фола!

17

Пришел день, и “Малыш” распрощался с Николаевском.

Амур замерзал, в лимане появились забереги. Откладывать рейс до весны никому не хотелось, заказывать ледокол — слишком накладно. Хозяин, привыкший считать копейку, и слышать не хотел о такой возможности. Он и в Корею отправился на шлюпе, чтобы не тратиться н самолет. Ему, правда, — так он говорил, — хотелось посмотреть команду и судно в деле. Его право. Шкипер перебрался на левый борт, в радиокамору, уступив свою половину высокопоставленному пассажиру, пожелавшему на месте познакомиться с людьми, которые решились иметь с ним торговые дела.

Пролив Невельского...

Мимо Советской Гавани и Владивостока...

Все дальше на юг.

На руле Фукс.

Грехов и боцман Векшин уже прошлись с песочком по основным шероховатостям недавних “землепроходимцев”, а присутствие хозяина обязывает блюсти достоинство. Конечно, и сейчас боцман шлифует их до нужного блеска, но — до нужного. Не более того. Ибо Векшин свято чтит заповедь, которая гласит: когда шибко хорошо — тоже плохо. Это означает, что матрос должен быть доведен до такой кондиции, когда у боцмана всегда найдется повод ткнуть задравшего нос молодца в собственное ... ну, скажем, невежество и уличить в глупости и зазнайстве.

Морские мили... Туда и сюда. Несколько рейсов в Японию и на Филиппины. “Малыш” исправно трудился, снова возвращался в Корею, но пришла весна, и птицы полетели на север.

“Малыш” пришел во Владивосток теплым ясным днем.

Шагая из порта и размышляя о том, как проще добраться до офицерского общежития, в котором обитала семья, Грехов благодушествовал и думал о подарках — не заграничных, а, так сказать, местного значения. Их можно сделать попутно, прямо теперь, ибо сумма, отяжелившая карман, позволяла осуществить задуманное с некоторым купеческим шиком.

Повстречав книжные развалы, Грехов замедлил шаг. Пробираясь бочком среди любителей пестрого чтива, он притиснулся поближе к книгам.

“А.С. Грин”, значилось на обложке одной из них. А ниже тем же золотым тиснением: “Вокруг центральных озер”.

“Однако!.. — Грехов взял книгу и взглянул на титульный лист. — Кто же решился свернуть с легкой тропы и отведать старого добротного хлеба? Некий Крок-центр. А составитель? Неведомый В.И.Бугров. Любопытно!.. — Он перевернул страницу. — “Золотая цепь”! — стояло в начале текста. — Беру!”

В пакет вошли пять томов, шестой, с любимым романом, Боря сунул под мышку, но вскоре присел на скамью, закурил и раскрыл его. Нет, сердце не забилось — замерло. “Дул ветер!..” — прочел он первую строчку и закрыл глаза.