п. Калиново, 2003 – 2008
Евгений Пинаев
«ПОВЕСТЬ ОБ УЧЁНОМ ДРУГЕ»
Заголовок взят в кавычки потому что
в детстве у меня была книжка «Повесть
о суровом друге». Его, заголовок, я употребил,
можно сказать, в первозданном виде, вот
и закавычил на всякий случай во избежание
придирок. Впрочем, у меня, конечно, никакая
не повесть, даже не эссе, хотя именно
этим коротким и красивым словом хочется
обозвать текст, который получился после
того, как прочитал у Бориса Галязимова
такое умозаключение: «Это уж сто раз подмечено,
и не только моим глазом. Когда человек
после бурной жизни начинает искать уединения,
когда душа властным жестом зазывает его
подальше от жилых мест – к белоликим озёрам,
тихим лесам, он делает первые шаги к окончательному
уходу».
Борис Галязимов – замечательный человек.
Жаль, не удалось встретиться. Он только
раз позвонил мне из Тюмени и весёлым голосом
сказал, что соберётся и приедет ко мне,
что встретимся и всласть поговорим. Не
встретились. Он ушёл из жизни неожиданно:
«это уж сто раз подмечено, и не только
моим глазом», что самые лучшие и необходимые
люди покидают нас слишком рано, всегда
в тот момент, когда они особенно нужны.
А что до цитаты, приведённой выше, то
она обо мне. «Первые шаги» я сделал двадцать
лет назад. Значит, теперь делаю последние,
а каждый такой шажок («подальше от жилых
мест») почти всегда приводит к мыслям-раздумьям
о тех, кто раньше тебя навсегда ушёл за
горизонт, и, быть может главным образом,
о тех, кто ещё остаётся, к счастью, в
поле зрения. Пусть их нет поблизости,
пусть они далеко от тебя, но всё равно
они рядом, как рядом всегда Рудольф Буруковский,
отразивший свои и мои чувства в сонетах,
которые, быть может, понравятся редактору,
и тогда они закономерно дополнят эти строчки.
Чтоб вновь и вновь спешить туда,
В пространство памяти и дружбы,
Не очень много, впрочем, нужно
Потратить силы и труда,
Поскольку вы со мной всегда,
Давно ушедшие отсюда –
Все те, кого я не забуду
(Я в том уверен) никогда.
Это он об ушедших, а сам-то среди оставшихся!
Сейчас не в моде письма, запечатанные
в конверты с почтовой маркой. Общение
нынче идёт на уровне возможностей нового
века, а мой «уровень» застрял в прошлом
тысячелетии. Я пользуюсь стародавним стилосом.
Понятно, это не гусиное перо, а ширпотребная
авторучка, которая покуда ещё не потеряла
своей актуальности. Как и книга, журнал,
газета. Правда, многие теперь предпочитают,
как его… а, Интернет, – вещь совершенно
тёмная и недоступная для моих прокисших
мозгов, но, слава Богу, печатное слово
всё ещё существует. Именно оно, печатное,
подвигло меня на это… гм, эссе, когда
я прочитал в «Проталине» воспоминания
Рудольфа Буруковского о своём друге и
учителе Кире Несисе, а Борис Галязимов
своей мыслью, которая не приходила в мою
голову, несмотря на очевидность её, сделал
к тому последний толчок.
Начну с того, что Рудольф Николаевич Буруковский
– завкафедрой ихтиопатологии и гидробиологии
Калининградского государственного технического
университета, когда-то известного в простонародье,
как «рыбкин институт». Ежели ихтиология
– это раздел зоологии, изучающий рыб,
то ихтиопатология изучает ту живность
Мирового океана, которая, как объясняет
словарь иностранных слов, есть «отклонение
от нормы, уродливая ненормальность». Но
не скажите так доктору и профессору Буруковскому
о креветках, сиречь любимых «козявках»,
как он их называет, обидится! В океане
нет места уродству, а у «козявок» своя
красота, закономерная для созданий гидробиологии
в любом виде.
23 февраля сего года Профессору (под этим
именем Рудольф фигурирует в моём романе
воспоминаний «Похвальное слово Бахусу
или Верстовые столбы бродячего живописца»,
отрывок из которого будет предложен читателю
после этого вступления) исполнилось 70.
Славная дата! Возраст не мальчика, но
мужа, которому есть, что сказать о «козявках»
коллегам из Германии, Франции , куда его
регулярно приглашают для работы с коллекциями
креветок, коллегам из Японии, Бразилии
и других стран, которые обращаются к нему
за консультациями. Выходит, нуждается
в нём сообщество, тоже занятое изучением
«беспозвоночных ненормальностей». Да,
возраст! И потому, видимо, я уже не помню,
когда именно состоялось наше знакомство.
Одно помню – давно, в прошлом веке, канувшего
в лету «миллениума».
Он не только учёный. Он был настоящим
моряком-рыбаком. Он им и остался. Когда-то
будущий штурман Валерка Судьбин, с которым
мы полгода «уродовались» на промысле в
Гвинейском заливе, назвал меня «учёным
плотником». Плотником в ту пору я был
по должности, указанной в судовой роли.
Судьба объяснял прозвище тем, что «плотник,
который, в общем и целом, не имеет дела
с ножовкой и топором, но шесть месяцев
коптит шкуру возле Африки, изо дня в день
занимаясь при этом любыми судовыми работами,
достоин носить высокое звание учёного
плотника». Океан, говоря высоким штилем,
повязал меня и Рудольфа, отсюда – «учёный
друг» в названии этого текста. Тем более,
как я уж сказал, Рудольф посвятил солёной
стихии не только груду сонетов, но и и
кучу стихов в обычном их значении и понимании.
А что ещё мне в этом мире надо?
Да многое! Живу я, не пыля:
прекрасен мир! В нём многое на радость.
Она огромна – матушка Земля.
Есть океаны. Сколько там секретов,
что даже неизвестны нам пока!
Одних лишь неописанных креветок
на полк учёных есть наверняка.
А коли нашлось место для неописанных
«козявок», то как обойтись без ностальгии
по стихии, в которой ему пришлось работать
многие годы.
Шагнём и мы вслед за ним «в заветный край
цветного сна», тем более у сна того бывают
удивительные оттенки, такие забавные нюансы,
что «ни в сказке сказать, ни пером описать».
А Рудольф описал в одном из писем ко мне,
содержание которого я предлагаю вниманию
читателя, как главу из своего «романа
воспоминаний», имеющую эпиграф от того,
кто тоже всегда рядом.
Вот она эта глава, укороченная до нужных
пределов.
То, что вспоминается, – было. А раз
оно было, значит – есть и сейчас. Не только
в памяти, но и в нынешней жизни, потому
что без прошлого нет настоящего.
Владислав Крапивин
Как-то отправил я другу Профессору в
Кениг бандероль с журналами, опубликовавшему
в трёх номерах мою старую повесть. Профессор
в ответном письме разразился ностальгичскими
воспоминаниями о «шалостях» молодости.
Меня в нём поразили две вещи. Во-первых,
полное сходство обстоятельств, при которых
оба мы когда-то покидали Гибралтар. Я
на БМРТ–301 «Грибоедов», он – на СРТР–9066
«Осташков». Во-вторых, в повести моей
он сразу узнал своего старого знакомого,
погибшего буквально на моих глазах, в
ту пору трюмного матроса на плавбазе «Ленинская
«Искра».
Итак, он пишет: «С неделю как получил
твою бандероль, и всё никак не мог взяться
за её содержимое: выходит на защиту очередная
моя ученица (и ей недаром в моей книге
стихов «Жизнь прекрасна, вот и всё!» посвящено
аж 10 стихотворений, т.к. она действительно
любимица, продолжатель и развиватель,
соратница, правая рука и тэ дэ). Плюс
аккредитация университета, которую я называл
оххренизацией. И даже писать об этом бюрократическом
шабаше не хочу! Словом, «Вус тицых в доме
Шнеерзона? Вус тицых шум и суета?», как
пели 100 лет назад в Одессе. Думаю, перевода
не нужно. И когда руки дошли до твоих
подарков, пока, не читая тебя, просмотрел
содержимое журналов. Показалось мне так
себе! А кое-что просто непереваримо и
просто глупо. Например, заметка о том,
что Октябрьская революция была незаконна,
потому что кворума (!!!) на заседании
ЦК РСДРП не было. Никаких восстаний без
кворума, и всё! Большего идиотизма просто
не читал в эти последние годы.
А твою повесть я оставил напоследок и
очень правильно сделал. Всё, что ты пишешь,
со мной резонирует. Но море само по себе…
Вот уж мёдом по сердцу, а уж ностальгия…
Охо-хо! А рисуночек «Осиновца»… Чуть слеза
не навернулась! Я же поплавал на всяких
коробках. И начинал с МРБшек и МРТшек
на Белом море. А в Атлантику в первый
раз ходил на СРТР-9019 «Охта». На СРТшках
ходил, на РТ английской постройки типа
«Окунь» (7 месяцев в Антарктике в море
Скотия). И на СРТМ, и на РТМ типа «Тропик»,
и на РТМ типа «Фиолент», и на знаменитом
польском «Профессоре Седлецком». На базах
ходил, но пассажиром. Что мне на них делать?
Мне трал нужен. Кстати, на БМРТ я ходил
дважды и тоже пассажиром. Один раз (в
1963 г.) догонял РТ «Муксун», который
без меня в Антарктику не мог уйти и ждал
у Сенегала, пока я отбивался от армии.
Этот БМРТ назывался то ли «Флюорит», не
то «Аметист». Подходит ко мне как-то помпа
и просит прочесть для команды научно-популярную
лекцию. Ну и прочёл лекцию по генетике,
в заключение которой рассказал на базе
изложенного о вреде пьяного зачатия. Помпу
аж перекосило. Он, мне кажется, даже пожалел,
что затеял это дело. Это же надо – зачатие!
А жил я в лазарете, который на БМРТ, как
ты помнишь, располагается перед кормовым
мостиком на спардеке. Вышел я рано поутру
на этот мостик с сигаретой… Уже вдоль
Африки бежим. Лепота! Тральцы авоську
вытащили, верёвки свои разложили. И слышу,
тралмастер разоряется: «Так твою мать-перемать
туда, сюда, обратно и доверху, а потом
всё с начала!!! Ещё раз так сделаешь,
я тебе все хромосомы поломаю!!!» У меня
аж слеза от умиления навернулась! Вот
оно! Посеял разумное, доброе, вечное,
и оно, овладев массами, стало материальной
силой!
Но среди всех этих коробок до сих пор
считаю, что СРТР и СРТМ по мореходности
– лучшие. И вообще – на них себя моряком
чувствуешь! Вот оно, море, – рядом! И
бугров разного ранга насмотрелся – выше
крыши. Вот твой Буряк мне очень напомнил
одну личность из 1966 года. Правда, мой
был тралмастером.
Это происходило на СРТР-9066 «Осташков»
в Гвинейском заливе (вернее, в заливе
Биафра). Тот рейс мне памятен многим.
Он был целиком креветочным, то есть моим.
Мы работали в составе 2-й креветочной
экспедиции на поисковом судне. В рейс
я шёл уже не вчерашним школяром. Четыре
года назад окончил университет, но позади
уже три рейса, причём один из них на промысловом
судне, на креветколове. Сейчас я был специалистом
и исследователем, который знает не только
то, что он должен сделать, но и как, и
для чего, плюс собственную сверхзадачу
имеет.
По дороге в залив Биафра зашли мы в Дакар
(СРТР!. На 27-й день пути – пожалте бриться:
за водичкой и топливом. И никаких плавбаз
рядом, чтобы «отовариться»). Встали к
причалу, а ночью полетел распределительный
щит у электриков. Представляешь: ночью
проснулся, а на судне мёртвая тишина…
У меня сердце обмерло: ничего понять не
могу. Потом дошло, что вспомогач молчит.
В результате вместо 3 дней проторчали
неделю, о чём я не жалею. Дело в том,
что в это время в Дакаре был 1-й всемирный
фестиваль афро-негритянской культуры.
Что творилось! Советский Союз для помощи
послал два круизных судна в качестве гостиниц:
«Советскую Россию» и «Грузию». А кроме
того, там были Евгений Евтушенко и Евгений
Долматовский. Мы их отловили и зазвали
в гости, что они с удовольствием приняли.
Им уже эта заваруха порядком надоела.
Мы на свои копейки раскошелились на бутылку
вина, кок Франц (литовец) сварганил роскошный
борщ. Встретили мы их у проходной порта,
привели на судно и, как положено, повели
представиться кепу Бондаренко. Заходим
в каюту, а он пьяный… в задницу! Представляешь
этого тихаря?! Напился в одиночестве,
и даже дверь не запер.
Наши великие поэты переглянулись… И мы
увели их в каюту помкапитана по науке
Лёши Сигаева. Кстати, очень близкого друга
того самого «Толина». Я его знал как весёлого,
доброго, широкого человека, совсем не
пьяницу. Мы не дружили, но очень хорошо
общались по работе и пару раз даже хорошо
посидели по разным поводам. Наши компании
пересекались. В своё время я был потрясён
этой историей, подробностей которой не
знал и которые почерпнул из твоей повести
«Пишите письма». Пришёл я с морей, а мне
говорят: «Торин погиб!» Как? Что? Так
ничего и не понял. Его вдова до сих пор
работает библиотекарем в АтлантНИРО.
Но продолжаю. Полдня мы провели вместе
с Евгениями, очень хорошо общались. Мы
рассказывали про своё, они читали новые
стихи. Долматовский рассказывал про таганрогских
юнг; и ты бы нашёл, я думаю, с ним общий
язык на этой почве. С Долматовским я поддерживал
отношения до самой его смерти: бывал у
него дома, а он – у меня. Более того!
Мои стихи были впервые опубликованы во
2-м томе его воспоминаний. А с Евтушенко
больше не виделся. Хотя мы пересекались.
У него есть стихи, посвященные одной моей
хорошей знакомой, когда она была ещё школьницей.
Кстати, Лёша Сигаев погиб так же, как
Торин, но по другой причине. Он пережил
Торина на много. А жил он всё время в
Зеленоградске и каждое утро купался в
море. Это случилось в сильный накат. Поскользнулся
на камне, его волной подхватило и хрястнуло
головой о крупный валун. И всё.
Может быть, из-за двух Евгениев именно
в том рейсе я впервые написал серию стихов,
которые сам посчитал стихами и до сих
пор не изменил своего мнения о них. И
этим рейс мне тоже памятен.
А как мне там работалось! И как много
я в том рейсе сделал! И научная группа
была очень хорошая. 2-й штурман Валера
Кудрявцев учился на географаке и тяготел
к нам, «науке». Мы, помню, строили планы
по изучению прибрежья Африки. Мечтали
переделать дорку в исследовательское судёнышко
и пройти по мелководьям Западной Африки:
Валера – шкипер, а мы, то есть Лёша Сигаев
(океанолог), Вовка Ткаченко (ихтиолог)
и я (беспозвоночник) – научная группа.
Мы знали, что это невыполнимо (в те годы
– по одной причине, в наши – по другой),
но мечтать-то не запретишь. И мы мечтали.
Обстановку в экипаже я не «просекал»,
т.к. ночью были тралы, днём – спал или
обрабатывал их, а внутри научной группы
нам было уютно. А обстановку делали кеп
и тралмастер, как я потом понял. Тралмастер
(фамилия была вроде Соковец – на «ец»
кончалась). Эдакий бугай с наглой мордой.
К тому же был он секретарём партячейки,
хотя не мог связать и двух слов. А тут
случился какой-то съезд партии (то ли
23-й, то ли 24-й), и нам с почтой передали
кипу газет с материалами. А я же книжный
червь, всё, что было в судовой «библиотеке»,
прочитал и к этому времени ужасно соскучился
по буквам. Поэтому всю кипу со всем содержимым
и проглотил в первые два-три дня – от
заглавия до телефонов редакции. Тем более,
мы как раз пошли на заход в Дуалу. И что
мне было делать? Разве что в преф и шиш-беш
играть. А я подковывался интеллектуально-политически
(о чём и не подозревал!). Отвёл я душеньку
и опять влез в свои журналы биоанализов.
И тут наш «…ец» назначает общесудовое
собрание для изучения материалов съезда.
Фиг с ним, со съездом, но слушать два
часа косноязычного этого… «Цицерона»!
Собрание устроил на палубе: солнышко светит,
ветерок обвевает… Я придумал паллиатив:
уселся на комингсе лаборатории (бывшая
сетеснастная), спустив ноги на трап, положил
на колени широкую деревянную плашку, на
неё – журнал и переписывал его без отрыва
от коллектива. Так продолжалось минут
15, после чего «…ец» не выдержал и наехал
на меня. Буруковский такой-сякой, не уважает
коллектив, нагло игнорирует изучение исторических
решений съезда, не хочет повышать свой
идейный уровень и тэ пэ. Всё это в такой
форме, что я сошёл с рельсов и сказал,
что я, во-первых, беспартийный, во-вторых,
я человек грамотный, читать сам умею и
для меня не надо размазывать манную кашу.
И вообще я уже изучил эти исторические
решения.
И тут он сам себя насадил на крючок. Как
я потом сообразил, для него было дико
слышать, что кто-то по собственной воле
вот это всё прочёл. Он такое считал в
принципе невозможным. А раз так, то он
заявил, что я нагло вру.
Ну, уж от этого я просто взвился! Вылез
из своего закутка, вышел на середину и
сказал: следи за текстом. А затем подробно
и по порядку, как квалифицированный лектор
по распространению всяческих знаний (каковым
я тогда уже был), пересказал всю лабуду,
которая была в газетах. У народа отвалились
челюсти. Они не подозревали, что такое
возможно. Откровенно говоря, я тоже на
такое не рассчитывал. Видимо, моей памяти
помогла злость. Закончил и сказал: «Если
что-то пропустил, дополните, пожалуйста!»
Пошёл на свой комингс и продолжил работу
с журналом.
Вот это была оплеуха! «…ец», надо сказать,
проглотил её, не моргнув глазом, но затем
кеп с этим хмырем начали собирать на меня
компромат. А я и не подозревал! Я себе
работал со вкусом, и больше мне ничего
не надо было. Так и рейс прокатился. Я
себе мерял креветку, писал стихи, а потом
прозу (в смысле рейсовый отчёт). Так оно
и шло до Гибралтара. В Гибралтаре я уже
побывал дважды, но дальше Майнстрит носа
не совал. А Лёша Сигаев здесь бывал многажды,
ещё с тех пор, как курсантом, а потом
инженером-гидролгом на «Седове» ходил.
Так что мы отоварились по-быстрому, и
Лёша нас повёл по всей Скале. Приползли
восвояси еле живые, даже купание в Средиземном
море не освежило. В общем, поужинал и
залёг вздремнуть. Проснулся – моего сожителя
Вовки Ткаченко нет. Но я не удивился.
Он мастер спорта по боксу в наилегчайшей
категории, и я весь рейс служил ему спарринг
партнёром. Он меня не бил так уж сильно,
но поначалу на задницу пару раз посадил.
А потом я уже отработал защиту, и мы с
ним натанцевались… Пока однажды он не
расслабился и не словил от меня плюху.
А масса-то у меня раза в полтора побольше
была. Словом, послал его в нокдаун, и
на этом наши пляски прекратились. А так
две трети рейса народ как на цирковое
представление ходил смотреть, как Пат
и Паташон кулаками машут. Но дело не в
этом. В экипаже была пара спортивных парней,
и Вовка с ними кучковался время от времени.
Я и решил, что он с ними общается.
Вытащил я свои бумажки и начал обсчитывать
статистику. Калькуляторами и компьютерами
тогда и не пахло. У меня была логарифмическая
линейка и арифмометр «Феликс» на двести
с половиной тысяч промеренных креветок.
А мы в это время отшвартовались и пошли
на выход из Гибралтара. Так и лёг спать,
не дождавшись Вовки.
Утром проснулся, Вовка дрыхнет, и от него
отчётливый «выхлоп» идёт. «Ну и спортсмен!»
– подумал я и пошёл на завтрак. В салоне
– пусто, камбуз закрыт. Я удивился. И
пошёл на мостик. А на мостике стоит себе
Валера Кудрявцев, а рулевого нет. А вообще-то
должен стоять третий штурман. Времени
уже девятый час!
– Валера, в чём дело? – спросил я. Он
возопил:
– Послушай, Рудик! Постой на руле! Мне
же определяться надо, в журнал записи
внести!
Встал я к стойке рулевого, положил руки
на кнопки и стал «рулить». В общем-то,
я не в первый раз «рулил» на СРТР, но
уж в этот раз нарулился до… Словом, от
юга Португалии до мыса Финистерре. Это
практически двое суток. Не жрамши, не
спамши. Всё судно, кроме нас, механика
и моториста, находилось в глубоком пьяном
обалдении – от капитана до камбузника!
Валера мне рассказал, что произошло. Оказывается,
все накупили в Гибралтаре спиртяги. Единственный
такой дурак, которому это не пришло в
голову, был я. Нет, я не абстинент. Просто
у меня нет позыва к спиртному. Я составлю
компанию, выпью с удовольствием, но чтобы
купить спирт и напиться… Мне одному это
в принципе не интересно. Да и есть внутри
меня какой-то предохранитель Он включается
вовремя. В молодости это было примерно
пол-литра. Пол-литра я одолевал без вопросов.
Мог потом посадить дочку двухлетнюю на
плечи, взять за лапку старшую, четырёхлетнюю,
и пешком отмахать пару километров до дома.
Сейчас эта норма упала до 70-100 грамм.
После этого я начинаю симулировать. А
тогда, в мои 26 лет, мне просто не хотелось.
Так я и выпал из общего шабаша. А Валера,
которому с ноля заступать, после ужина
просто лёг спать.
Третий штурман, сорокот (!!!), выгнанный
из ВМФ за пьянку, пришёл пьяный уже на
вахту. Да всё судно гудело, а я об этом
не подозревал! И матрос вахтенный был
трезвый – не успел, бедняга. Как они вышли
из гавани, я не знаю, но в проливе третий
упал с «седла» и обрыгался. Матрос оттащил
его в каюту и остался один (!!!). Так
он и шёл, пока перед носом не засветились
огни мыса Ресифе. Тогда матрос кинулся
искать кого-нибудь трезвого и разбудил
Валеру. Они всю ночь так и простояли –
Валера и этот рулевой. Старпома разбудить
не удалось. Третий был мертвецки пьян.
Такое ощущение, что он ещё ночью принимал
добавочно. С кем? Как? Кеп тоже был в
дупель! Полумертвый и лыка не вязал –
мычал и брыкался. Рулевой матросик оказался
смекалистым. Он понял, что ему стоять
и стоять на руле, а посему по дороге,
никого не разбудив, успел присосаться
к своей канистрочке, «поплыл», и пришлось
Валере его шугануть и самому стать на
руль. А тут и я явился, не запылился,
чтобы освоить и даже отшлифовать до блеска
профессию рулевого.
Где-то во второй половине дня на трапе
послышалось шебуршание, и в рубку ввалился
кок Франц. Мы, голодные и несчастные,
взвыли от радости. Франц всё понял и уполз
обратно, а мы возмечтали: сейчас нас отоварят
колбасным фаршем или завтраком туриста,
или ещё чем-то. Через некоторое время
снова вполз по трапу Франц и приволок
с собою… корзину с роскошными фруктами:
огромными грушами и персиками, виноградом…
Мы всё поняли: это Бондаренко купил для
себя на судовые деньги. Так что мы с Валерой
слопали всё это богатство с мстительным
удовольствием. Восстановили, так сказать,
пролетарскую справедливость, экспроприировав
экспроприированное. И, надо сказать, кеп
никак не показал, что ужас как огорчён
нашим робингудством. Сам он вылез в рубку
в виде некоего зелёно-жёлтого пресмыкающегося
лишь на следующий день, на траверзе мыса
Финистерре, за которым – Бискай.
Собствено, я был даже доволен этим приключением,
и никаких задних мыслей у меня не было,
никаких претензий к ребятам, что я не
попал на их «банкет». Просто искренне
веселился и посмеивался над ними! Тем
более был я поражён когда где-то в Скагерраке,
уже на подходе к Скагену, в нашей с Вовкой
каюте появился кеп Бондаренко и партийный
«…ец». И завели они со мной какой-то идиотский
разговор. Вот, мол, рейс кончается, в
море всякое бывает, и люди разные. И устают
они. А надо, чтобы мы расстались без зла
друг на друга… Словом, закатил проповедь
христианского смирения. Я моргал глазами
и ничего не мог понять. Поддакивал из
вежливости. Ну, повякали они с полчаса
и ушли. Я Лёше Сигаеву рассказал про этот
визит, и он мне объяснил, что Бондаренко
и «…ец» собрались на берегу накатить на
меня бочку, чтобы мне закрыли визу и вообще…
А я им никакого компромата в руки не дал,
да и сами они жидко обгадились со всей
этой историей в Гибралтаре. А поскольку
они считали меня таким же дерьмом, как
они сами, то жутко перепугались, что я
их сам заложу на берегу по самые помидоры.
Словом, понравилась мне твоя повесть,
хотя и написана она несколько в другом
ключе, чем другие (имею в виду «Шантарское
море», «Арлекин» и пр.). Но жизнь судовая,
тот быт, аромат – он передан очень хорошо.
Я никогда не был на засолке рыбы, но что
такое рыбцех знаю прекрасно. Я сам перебирал
улов до последней рыбки, чтобы выбрать
из него всех моих козявок до последней
креветки. И ты хорошо представляешь, что
такое стоять под бункером у транспортера,
когда идёт 30-тонный улов и из этих 30-ти
тонн сардинеллы или ставриды надо выбрать
килограмм 50 каракатиц и кальмаров и килограмм
10 креветок. И никто мне не помогал, особенно
поначалу. Это потом, к середине рейса,
когда мариманы успевали оценить мой фанатизм,
они мне помогали сами, без моей просьбы.
Ах, как это было здорово, несмотря на
распухшие, как сосиски, пальцы, 3–4 часа
сна (я до сих пор сплю не больше 5 часов
в сутки) и тэ пэ. Никто меня не заставлял
это делать. Мне это было необходимо, и,
кстати, мариманы это прекрасно понимали
и очень меня всегда за эту беззаветность
уважали. Обычно это начиналось так: после
первого трала я брал в руки «крокодил»
(большой и тяжёлый литой гаечный ключ
с «зубами», которым можно отдать самые
ржавые, прикипевшие гайки. – Е.П.), выходил
на промысловую палубу, когда собирался
весь траловый «бомонд», и говорил: «Если
какой-нибудь мудак, так его перетак, возьмёт
из трала хоть одну креветку без моего
разрешения, я его так пере… по хребту
крокодилом, что мало не покажется! И пусть
идёт жалуется!» А потом, когда ребята
видели, что я корзины с креветками возвращаю
на палубу и оставляю им, они сами помогали.
Да, многое ты разбередил своей повестью,
за что тебе и спасибо».
Я ему «разбередил»! Да много ли надо,
чтобы ожило далёкое, но дорогое прошлое?!
Намека достаточно в виде той же «козявки»,
увиденной во сне. Как учёный, Рудольф
вышел из океана. Целиком и полностью.
Не как Афродита, в ореоле белокипенного
кружева. Нет, безо всякой пены, а вытирая
натруженной дланью со лба трудовой пот,
солёный, как морская вода, из которой
выполз когда-то на сушу наш общий пра-пра-прародитель.
Расставшись с жабрами и набрав воздуха
в обретённые лёгкие, он оставил, как память
о покинутой солёной купели, толику соли
в своей крови. Оставил и доставил нам,
своим далёким потомкам, ибо выполз тот
гад морской с намерением стать человеком
разумным. Отсюда и пот. Жаль, и по сю
пору не всем удалось, заполучив мозги,
обрести разум, а потому и бродит сей человекоподобный
субъект, сжимая в одной волосатой лапе
бейсбольную дубину, а в другой мобильник
и банковскую кредитную карточку. Это не
про него сказал Христос: «Се человек!»
Он произнёс эту фразу про таких подвижников,
как Рудольф – одержимых, добрых и честных
человеков с истинным человеческим лицом.
А ведь письмо Рудольфа тоже в своё время
«разбередило» меня! Его «Осташков» и Гибралтар
живо напомнили о моих «Грибоедове» и Гибралтаре.
Ведь мы тоже выползали из тамошней бухты
на бровях. Ого! Кеп – в дупель, стармех
– в дребодан, помпа – в сиську, боцман…
н-да, этот до зелёных соплей ужрался,
половина команды – в доску, в дрезину,
в дым, в лоск, вдребезги, в загробное
рыдание и розовое благоухание. Сколь помнится,
соблюли себя в тверёзости второй штурман
Ефим-с-Наумом, третий Валька Миролюбов
и Валерка Судьба, который и встал на руль,
когда Ефим пинком высадил из рубки боцмана
(«Я сам п-поведу наш тралец до Португалии!»),
а после вытолкал взашей «деда» и помпу,
которые ввалились на ходовой и попытались
качать права. Я, к счастью, тоже был в
норме, иначе бы не пришлось мне писать
эти строчки, когда подымал среди ночи
из-за борта тяжёлую подвеску, забытую
нашими «малярами», а недоброй памяти Влас
Ляпунов, давний «кровный враг», вздумал
меня утопить и почти преуспел в этом.
Да, были времена под девизом: «Всё пропьем,
но флот не опозорим!», ибо подсказывало
бытие и другую расхожую истину о бренности
рыбацкой жизни: «Рыбу – стране, деньги
– жене, а сам – носом на волну». Снова
и снова «носом на волну» вместе с корабликом,
к чему принуждал очередной штормяга.
Ладно, хватит о печальном! Ведь сказано
же великим американским пиитом, что «для
полного счастья, достаточно жить и дышать».
А мы покудова живы и дышим. У Рудольфа
есть его немереные «козявки» и сонеты,
у меня любимые собачки, кот Тимофей Кондратьич
и свои козявки-почеркушки, а потому… А
потом, когда у Профессора грянул юбилей,
и он начал грести лопатой поздравления
со всех концов страны и мира – с Фолклендских
островов, из США, и Франции, Японии, Чехии,
Германии, Канады, Израиля, Украины, Литвы,
с Британских островов и протчая и протчая,
я вознамерился поздравить его, вложив
в конверт открытку соответствующего содержания,
но вдруг «услышал» мольбу его аспирантки.
Она просила прислать «что-нибудь» для
большой, аж на семи листах ватмана, стенгазеты,
которая будет целиком посвящена юбиляру.
Что делать? Отказать я не мог, но и «что-нибудь»
виделось мне будто сквозь непроглядный
туман в Ла-Манше. И когда я совсем пал
духом, на помощь пришёл мой персонаж,
незабвенный моторист Коля Клопов. Общими
усилиями мы сочинили вирши, которые, если
будет на то благорасположение и согласие
редакции, мы хотим предложить вашему вниманию
для завершения темы. Не будет согласия,
завершим сонетами Профессора, посвященными
нами обоими любимому морю.
Мотыль Коля Клопов – Рудику Буруковскому,
доку, профу и корифею в День его славного
юбилея.
Ужель те семьдесят, Профессор?!
Неужто так, ужели столь?
Тогда проздравить краболова
С цифирью кругленькой позволь!
Облобызать бы тя в макушку,
Шкилет помять в своих клешнях,
Но я – не близко, ты – далёко,
Куда ни кинь, всё ох да ах…
Что толку ахать? Не пристало
Волосья рвать на головах.
Хоть юбилей, что день аврала,
Его не встретишь впопыхах.
Оставим се – волосьев мало!
Они остались за кормой,
В томах учебников осели,
Ну, тех, написанных тобой.
Не знаю, будешь ли во фраке,
Иль предпочтёшь шлафрок простой,
Но не отвертишься от встречи
С толпой поклонников. С толпой!
Вздымись, подобно корифею,
И речь толкни, мол, так, да как…
Чтоб их пронять до костна мозгу:
полез в науку, ты – солдат.
А кто солдат? Рыбак, вестимо.
Ихтипатолог он, сиречь.
Он всех козявок знает близко.
За них готов он пересечь
Все океаны на планете,
Грунтропом ободравши грунт,
Чтоб, поскобливши тех козявок,
Обосновать новейший пункт
Из жизни без… беспозвоночных,
которых, говорят, не счесть,
но самых крупных, самых сладких,
готов, как прежде, тонну съесть.
Как ели их, бывало, в море:
ведро набрал и – на плиту,
чтоб электричеством взбурлило
фаУны нежную красу.
Ведро, конечно, опустело,
готов я кару понести,
но ты прости моё гурманство!
Могу я пеплу натрясти
на полую свою макушку,
скажу я только: «Божжешь мой!
О, Рудик, Рудик, где же кружка?!»
Ведь юбиляр передо мной
в очах стоит так дивно молод,
и взор его – немой укор,
мол, Клопов снова заболтался:
коль есть фонтан, задвинь запор!
Чичас запрусь, ещё немного
хочу добавить к существу
я юбилейнова вопроса,
озвучу тезис – замолчу.
Ты – корифей, а неофиты,
что внемлют, сидя пред тобой,
должны на гребне оптимизма
не захлебнуться той волной,
которая поверх козявок
катит, неведомо куда.
Наука знает, что покуда
козявкам бысть, то навсегда
при них пребудет Буруковский,
профессор и любимец муз.
Ему придётся век скитаться,
проехать в город с Мулен Руж,
в Германии катить по банам,
лететь в Америку опять
и, подчиняясь зову сердца,
не поворачиваться вспять
от непреложных постулатов,
что в альма матер он впитал:
ты был, ты есть, ты плыл, ты думал
и шёл ещё. И стал, кем стал.
Внемли ж ему, студезиозус!
Вглядись в козявок и пойми,
что тварь, чем меньше, тем важнее
для эволюции Земли.
Сказал вам это Коля Клопов,
простой мотыль, который есть
пророк в кругу собак и кошек
(я их люблю, прошу учесть!)
Учли? Надеюсь, что учтёте,
а юбиляр… Пардон, забыл!
Ему желаю много лета
и предостаточно чернил,
чтоб труд закончить эпохальный,
сонетов кучу сотворить,
а в юбилей, который будет,
сплясать канкан и повторить,
слова, что сказаны не нами,
а в дни – в апостольские дни:
минуло всё, пройдёт и это.
Профессор, только не грусти!
Ведь семь десят – начало жизни,
мужской, научной… да любой!
И помня се ля ви, как догму,
не собирайся на покой!
Ведь знаешь сам, покой лишь снится,
Он смерть для всяк живой души,
канкан… так это – фигурально!
Плясать не хочешь? Пой. Пиши.
Ты жить умеешь. Это славно,
так значит, в восемьдесят лет
ты дашь обет друзей достойных
собрать их снова на обед
чрез десять лет и через двадцать,
собрать, и, помня, что и как,
толкнуть речугу искромётно,
что ты ещё в седле, казак!
Друзьям, почтенный, ты предложишь
поднять бокал за тех, кто мил,
то бишь за без… беспозвоночных,
которым жизню посвятил.
И Клопова, возможно, вспомнишь.
Он позвоночный, ну и что ж?
Конечно, Клопов не козявка,
но рожей всё равно похож.
Зоил (эх, знать б значенье слова!)
закончил оду и почил
могутным сном в снегах уральских.
Он только печку истопил,
очистил бороду от сажи, в избе лежанку
застелил,
И вот, на одр взобравшись узкий,
зевнув, сказал: «Уж спать пора!»
И день твой славный, юбилейный,
Он видеть будет до утра.
Так внемли, друг, призыву друга,
который в будущее зрит, дерзай!
Дерзай – не спит наука!
А Коля Клопов… Клопов спит.
И снится чудный сон… Кому же?!
О, Рудик, Боже упаси!
Чуть в стих девицу не запсодил,
с собою спутав, ты прости!
С похмелья всякое приснится,
а я ж, Профессор, не святой –
пил за тебя, пил за козявок,
закусывая колбасой,
в которой сои больше мяса,
а vis medicatrix nature – ни хрена!
тут поневоле можешь сбрендить
и спать не будешьдо утра,
Но vive ut vivas, в натуре,
vivere est militare,
и спросишь, почесав затылок,
про век, который на дворе,
а также про тысча… ик! щелетье,
в котором честь имею жить
с Рудольфом Ником Буруковским,
оно ищо не пролетело?
А пролетело, как мне быть?
Откуль щитать мне даты снова?
Откуль? С Атлант, поди, ниро?
С музея, с плоской луна-рыбой,
иль с кухни (пили не ситро!),
пригубливая с малых стопок,
беседуя о том и сём,
о нотатении, сколь помню,
и о морском просторе, том,
что довелось пахать обоим.
Ведь, не забудешь, frater, их,
И потому-то Коля Клопов
слогает сёдни этот стих
во славу моря-окияна,
во славу труженников тех,
кто память нам не опоганил,
а дружбой поддержал успех
в год юбилейный Юбиляра.
(Беспозвоночный, правда, год
у тех, кто сам беспозвоночный.
Dum spiro spero, он пройдёт, –
exempla docent учит грешных,
что бардаку не вечну бысть).
А коли так, виват, наука!
Козявки знают как те плыть
по, жизнью выбранной, дороге
и в даль глядеть, не пряча глаз.
Я ж, надоевший юбиляру,
всё не закончу свой рассказ.
Пусть же добавленное будет
кляйн личным вкладом в Юбилей,
а ты, мон шер, на всякий случай…
меня ты вспомни и налей
в фужер сухого, с винограду, – я твой
прочуйвствую глоток! –
и тоже, привалившись к печке,
сглотну «дешёвки» посошок.
И будем помнить год Десятый,
морозный нонешний февраль.
Пусть греют нас воспоминанья
о зное тропиков. Как встарь
плеснёт волна в иллюминатор,
на слипе шевельнёт куток,
а после вздрогнет траллебёдка,
и голые уйдут в поток,
(в бурливый след зелёный с белым),
увлекши досок ржаву тень
во синю глыбь морской пучины
чтоб загорелые детины и Буруковский
каждый день вовзад встречали эту тень,
а с ней – обилие козявок.
Куток чижол и – миг тот сладок
по своему для тех детин
и для профессорского глазу,
и для профессорских седин
в евойном нонешнем обличье,
коль позади остались тыщи
солёных миль, солёных дней,
ночей солёных и мочёных
и меченых в календаре
годами вахт на той стезе,
что выбрал ты в младые годы,
то, значит, в эдаком ключе
соль вахт морских и те невзгоды,
которые даны не тем,
которым по фигу козявки,
а тем, как ты, кто видит цель
и бьёт в «десятку» без оглядки
ter ine die – «трижды в день»,
как говорили латиняне.
Бесцельно жить – не твой удел.
Пущай им заняты миряне.
Они коптят… и я копчу,
лишь иногда взбрыкнув копытом.
Коптить? Нам это по плечу,
закончив день зевочком сытым,
мы ждём, как манну от небес,
час променада в ближний лес,
вестимо мыслимого, лишку
шагать теперь я не могу,
а потому мой лес – в мечтаньях.
На холст его переложу
и, подперев щеку ладонью,
да вспомнив озера прибой
у камней гладких Брустерорта,
что назван в память о былом,
поверь, не захлебнусь тоской,
но опечалюсь сладко-сладко,
балтийский вспомнив Брустерорт.
Тот мыс и этот – побратимы,
судьба им разная дана,
ведь бочка есть, а есть и кадка –
для рыбы тара и – грибов
или для квашеной капусты,
названья разны, но улов
в рассол опущен и тузлук,
придёт соленьям тем каюк,
ведь век сардинок краток тож,
как и капустный. Невтерпёж
бывает нам налить и вздрогнуть,
И, закусив, припомнить мыс и наш залив,
канал морской, что вёл к Балтийску
судов рыбацких караван,
чрез все проливы в океан…
А после бабы их встречали
и в воздух чепчики бросали,
проевши мужнин «аттестат»:
полгода – срок! Но будешь рад,
что не забыли, не сбежали
и, проводивши, повстречали,
пущай, как прежде, со слезой.
Что делать? Мир живёт тоской
по всем ушедшим в мир морской,
и в мир иной… На этот счёт,
как памятник, обозван мной
мысок, лежащий за горой…
нет, не обозван он, а назван,
бо призван в жизни воплатить –
в года мои паллиатиы
тому, что было в юны годы,
когда не знал я непогоды,
когда и ты не знал в штормах
про путь, проубленный сквозь время,
и про тяжёлое беремя,
что вынес на своих плечах
с любовью и не впопыхах.
Адью, Рудольф! Под небом нашим
тебе желаю долго жить,
ведь есть любимые козявки
и, значит, нет причин тужить.
Иное, может быть, не сбылось,
а если сбылось – не сполна
из планов, что лелеял в море.
Что делать? Суша – не вода.
Ну вот и всё. Поставим точку,
воскликнем вдруг: «Сарынь на кичку!»
И… «в дальний путь,
на долгие года!»
Что ж, вирши неумех – только вирши,
хотя и от души они, ибо посвящены другу
плавающего и путешествующего с некоторых
пор только (увы!) уже по волнам времени
и снов, которые даруют нам былые свершения
на морской ниве, богатой и рыбой и козявками.
А ещё, и главное, – дружбой.
Однако, нас ждут сонеты:
CORONA MARINA
(венок о море)
Опять балтийская волна
У ног моих шлифует камень,
Не зная отдыха и сна,
Безостановочно. Веками
Труд она вершит
По порученью океана,
И вот сверкают голыши
И распростёрся пляж песчаный.
Волна за миллионы лет
Хребты разрушила, шутя.
Что с нею силою сравнится?
Что устоит пред ней? Но нет!
Она, послушна, как дитя,
Шурша песком, к ногам ложится
*
Шурша песком к ногам ложится,
Волна, оставив пенный след.
Как будто прочертил границу
Её прозрачный силуэт.
И душу сладостно сжимает
В мгновенном приступе тоски.
Я снова слышу крики чаек
И грохот траловой доски,
А вслед за этим, как всегда,
И сердце тоже рвётся в даль,
О рёбра норовя разбиться.
Благоразумия язык
Я забываю в этот миг.
Мне снова кажется: я – птица.
*
Мне снова кажется: я – птица!
Но крыльев, к сожаленью, нет,
А посему лишь память мчится
В просторы пролетевших лет.
И, унесённые водою
Реки минувшего, года
Опять проходят чередою,
А с ними люди, города,
Закат в просторах океана,
Суда, разлуки, встречи, страны –
Всего не исчерпать до дна.
Мечтать о том – и то напрасно
Душе, давно которой ясно,
Что лишь для странствий рождена.
*
Что лишь для странствий рождена
Моя душа, я это знаю.
Пусть та заморская страна
Иль просто сторона иная –
Мне всё равно. Я рвусь туда,
Где не бывал ещё пока я.
Зовут чужие города
И манит, манит даль морская.
И я готов забыть про всё,
Что каждый день с собой несёт.
И, разорвав порочный круг,
Его покинув, как тюрьму,
Постылых буден кутерьму
Мне хочется отбросить вдруг.
*
Мне хочется отбросить вдруг
Всё то, чем я к земле привязан.
Развеять на морском ветру
как дым – бесповоротно, разом –
Ошибки пролетевших лет,
Обиды, ссоры, неудачи,
Стереть от ран сердечных след,
И всё затеять вновь, иначе.
Заполнить чистую страницу…
Шагнуть опять, не зная броду…
Неужто в этом я не волен?
Пускай всё снова повторится!
Но есть одна преграда – годы,
Меня держащие в неволе.
*
Меня держащие в неволе
Инерцией прожитых лет,
Как судно держит на приколе
Швартовых равнодушный плен,
Как держит бедную лисицу
В плену безжалостный капкан,
Как узника в его темнице –
Замки, тюремщики, тоска, –
Стальные цепи из событий,
И не стараясь чем-то скрыть их,
И подчиняясь поневоле
Бездушной логике судьбы,
Несу, как бактриан, горбы –
Года, обязанности, боли.
*
Года, обязанности, боли…
В конечном счёте – целый мир
С пудами пресловутой соли И, значит, с
близкими людьми.
Какой ценою цепи рвутся?
И можно ль вообще понять,
К чему в конце концов сведутся
Попытки эти для меня?
А для других? Кто подытожит,
Как много может уничтожить
Поток, прорвавшийся сквозь шлюз?
А что же боль? Так ведь живой я!
От хныканья потянет вдвое
На мне давно лежащий груз.
*
На мне давно лежащий груз…
Натёр ли он уже мозоли
В моей душе? Сказать боюсь.
Да это не играет роли.
Раз я решил его нести,
Решенья выполнять придётся.
Всё дело в выборе пути.
Не вычерпать тебе колодца,
Со дна осадка не подняв,
И от себя не отказаться,
Коль сам себе сказал ты «Да».
А жизнь перебирать по дням…
К чему трудиться и стараться,
Чтоб вновь и вновь спешить туда?
*
Чтоб вновь и вновь спешить туда,
В пространства памяти и дружбы,
Не очень много, впрочем, нужно
Потратить силы и труда,
Поскольку вы со мной всегда,
Давно ушедшие отсюда –
Все те, кого я не забуду
(Я в том уверен) никогда.
И разве это катахреза –
Стоять у самого уреза,
Мечтая получить сполна
И то, чему уж нет возврата,
И то, чем эта даль богата,
Откуда ты пришла, волна!
*
Откуда ты пришла, волна?
Не мог ли я с тобой встречаться
Тогда, в былые времена?
Мне вспоминается: как Чацкий,
Попавший с корабля на бал,
Стою у планширя. Штивает.
А рядом катит мощный вал…
Не ты ль была это? Бывает,
Знакомых мы не узнаём,
Коль долго не пришлось общаться,
И обознаться разве странно?
Но где ж могущество твоё,
Чтоб, оседлав тебя, умчаться
Туда, в пространства океана?
*
Туда, в пространства океана
Меня мои мечты вели – за Куком, Вместе
с Магелланом,
За Коцебу – вокруг земли.
Жаль, продолжая список этот,
Как воплощение мечты,
Рискуешь в жёсткий стиль сонета,
Увы, не уложиться ты.
Страсть эта с детством улетела.
Другие принесла награды
Мне океанская вода.
Я понял: чтоб открытье сделать,
Мне вовсе уходить не надо
Туда, в прошедшие года.
*
Туда, в прошедшие года,
Всё ж ухожу я непрестанно.
Там съёмок траловых страда,
Кап-Блан, дыханье харматана,
Каюты тесной духота,
Шторма, разлуки, дальний берег…
Что ж! Я бывал в таких местах –
Порассказать – и не поверят!
Мне стоит лишь глаза закрыть,
И снова я на корабле
И вновь несёт меня волна
В свои заветные миры
Давным-давно прошедших лет,
В заветный край цветного сна.
*
В заветный край цветного сна
Шагнуть от этого порога
Давно пора, но слишком много
Раздумий вызвала она,
Моя попытка разорвать
Привычек старых паутину,
Стремленье перелить в слова
Решенья. Громоздить плотину
Из этих слов перед собой.
Пытаться ими оправдать
Бездействие – лишь род обмана,
Которым не купить покой.
Я всё равно уйду туда –
В страну разлуки и тумана.
*
В страну разлуки и тумана,
и снова, будто в первый раз,
Уйду я поздно или рано,
Свободе и простору рад.
Я знаю призрачность свободы.
Я знаю: надобно платить
Необходимости в угоду
За все пройдённые пути.
Но я готов платить за это
И, начиная всё сначала,
Пусть буду получать сполна,
Чтоб вопреки любым запретам
Меня у Дрогдена встречала
Опять балтийская волна.
*
Опять балтийская волна,
Шурша песком, к ногам ложится.
Мне снова кажется: я – птица,
Что лишь для странствий рождена.
Мне хочется отбросить вдруг
Меня, держащие в неволе,
Года, обязанности, боли –
На мне давно лежащий груз,
Чтоб вновь и вновь спешить туда,
Откуда ты пришла, волна!
Туда, в пространства океана,
Туда, в прошедшие года,
В заветный край цветного сна,
В страну разлуки и тумана.
The end.
1. МРБ - малый рыболовный баркас
2. МРТ- малый рыболовный траулер
3. СРТР - средний рыболовный траулер рефрижераторный
4. РТ- рыбололовный траулер — правильно
5. СРТМ - средний рыболовный траулер морозильный
6. РТМ - рыболовный траулер морозильный,
они бывают типа «Тропик» и типа «Фиолент».
РНБ ходил и на тех, и на других
7. Помпа - помощник по политической подготовке
(помполит)
8. Спардек - верхняя легкая палуба, простиравшаяся
от форштевня до
ахтерштевня и располагавшаяся выше главной
палубы. В настоящее время спардеком часто
называют средние надстройки на судах.
Ахтерштевень - брус, составляющий заднюю
оконечность корабля; к нему подвешивается
руль. РНБ использует название «спардек»
так, как его используют по отношению к
СРТ разных типов: шлюпочная палуба.
Форштевень - брус, образующий переднюю
оконечность судна (продолжение киля в
носовой части).
9. Комингс - вертикальные стальные листы
или деревянные брусья,
ограждающие грузовые, световые и сходные
люки от попадания воды внутрь помещений.
Все двери на судне также имеют комингс
высотой от 50 до 300 мм.
|
|
